– А можно мармелад? – Марина чуть осмелела и потерла замерзшие ноги, которые не грела теплая пушистая юбка. – Трехслойный, в кокосовой стружке. Он самый вкусный. Мама, – голос чуть дрогнул, но вспомнилось даже не мамино лицо, а бледные руки и деревянная разделочная доска, которую еще деда выстругал, – иногда резала его на полосочки. И насаживала на шпажки. С узелком на конце. – И почему вдруг ее так расстроили мамины пальцы в заусенцах, старый кухонный нож и полосатый мармелад?
– Хорошо, – полушепотом ответила Бабочка и опять опустилась на одно колено – голова к голове. Она накрыла ладонями Маринины плечи и слегка нажала на ключицы большими пальцами, будто пытаясь найти кнопку, которая отключает слезы. – А червей ты ешь? – вдруг спросила она с опасной хитринкой школьного задиры.
Марина только собиралась возмутиться, что не бывает червей в холода. Ей папа объяснял: они же на это время засыпают, глубоко под земляным одеялом. Но вместо нее подала голос Маленькая Женщина:
– Какой кошмар, Ангелиночка. – По такому случаю она даже не ошиблась в Бабочкином имени. Тонкие руки Маленькой Женщины картинно вспорхнули и медленно, будто и не весили ничего, опустились. – Не пугай ты внучку, бестолочь. Вырастила на свою голову. Вечно вы, молодые, что-то придумываете. Телефоны без кнопок, мясо резиновое, червей каких-то.
– Мармеладных, – выдохнула Бабочка, но уголки ее губ ехидно приподнялись. Марина шмыгнула носом, но не решилась в гостях вытирать его рукавом и улыбнулась. – Я в детстве их обожала. Иногда забегала после уроков в магазин – они тогда намного дешевле стоили – и зависала у прилавка. Никак не могла выбрать между червячками, медвежатами и ягодками.
Человек – это Марина уяснила очень давно – состоит из лоскутков. Как одеяло, чехол на табуретку или старые мамины джинсы. Маленькие и большие, пестрые и блеклые – со временем лоскутки складываются в узор. Узоры эти не всегда нравились Марине, но были хотя бы понятны. Бабочку же из лоскутков собрать не удавалось. И это настораживало.
Так строгая мама любила картошку – с маслом, чесноком и укропом. Веселому папе нравились и мама, и картошка, – но другая, в шуршащих глянцевых пакетах, хрустящая, тонкая и ломкая, от которой потом весь диван в крошках. А бабушка мариновала к ней огурцы – она вообще всё мариновала, – и держала их по несколько лет в холодном погребе, пока те не начинали терять цвет. Порой их совсем не хотели есть, а помидоры из банок так вообще вызывали у Марины ужас, но бабушка продолжала их готовить, такой уж была одна из ее традиций.
Бабушка любила традиции. Мама – строгость. Папа – диванные крошки.
Бабочке же нравились мармеладные червячки, медвежата и ягодки. В далеком детстве, которое не оставило на ее лице даже малюсенького отпечатка.
– Они тягучие? – только и спросила Марина: ей было немного стыдно за то, что она ничегошеньки не пробовала.
И Бабочка тепло, тихо, будто сдувая с ладони крошечное перышко, ответила:
– Да.
В ее «да» неуклюже пряталось столько нежности, что Марине захотелось обниматься, но она лишь сунула указательный палец в свой свисающий возле уха завиток и потянула его вниз, пока тот не распрямился.
Губы Бабочки вновь обратились прямой линией, а сама она встала и принялась нетерпеливо стучать себя ногтями по подбородку, будто вспоминая что-то. Нога ее отбивала ритм, медленно шлепая по полу, пока рот то и дело в задумчивости приоткрывался. Марина встала с ней рядом, осмотрелась: надеялась как-то подтолкнуть застрявшую в Бабочкиной голове мысль.
А где-то наверху катился по полу маленький металлический шарик.
– Значит, так, Мариш, иди за мной. – Бабочка похлопала себя ладонью по бедру.
Так обычно подзывали собак, но Марина, как самая настоящая взрослая, сделала вид, что не заметила этого, и протопала босыми ногами за Бабочкой.
В темном царстве коридора, свет которого явно украли, высосали широкие карманы запертых комнат, Бабочка казалась вовсе не бабочкой, а другим насекомым, маленьким и со светящимся брюшком. А под закрытыми дверьми сияющие белизной полоски безуспешно пытались вырваться и разогнать полумрак, но, совсем маленькие, растворялись в нем.
Шаги, звучавшие в такт тикающим где-то часам, казались слишком громкими. На такие в папиных фильмах всегда охотились, непременно – в полумраке, похожем на тот, который заполнял коридор и накидками лежал на плечах Марины и Бабочки. Марина изучала двери – тяжелые деревянные прямоугольники с врезанными в них блестящими замками – но не могла даже догадаться, что за ними скрывается, кроме украденного света. В квартире явно убирались. Но она ощутимо пахла болезнью, которую кто-то заботливый всеми силами пытался скрыть.