- Может быть поумнеет, когда жопа от уколов пополам расколется.
А мы представили, как она пополам у Витьки расколется, каждая половинка будет сама по себе болтаться, или со своей личной ногой идти своей отдельной дорогой, и нам не смешно стало. Нам жутко стало...
Маманька моя не зря хотела, чтобы я спала. Она не хотела, чтобы я чего-нибудь видела. Взрослые всегда этим занимаются по ночам, когда их дети спят. А то я маленькая, а то не понимаю ничего. Что у меня глаз нет? Или уши совсем ватой забитые? Я же в школе, я же на улице всякого наслушалась. И видики сейчас у многих есть. Глупенькая! Ну ладно. Буду притворяться. Пусть думает, что я взаправду сплю...
Дядьке чего-то не понравилось в маманьке. Он перестал дергаться на ней, затих.
- Ты чего? - спросила она.
- Не могу закончить, - голос у дядьки был глухой и не совсем довольный. - Диван у тебя неудобный.
- Давай, я по-другому лягу, - тут же откликнулась она весело.
Но командовал он.
- В рот, - сказал требовательно. И маманька послушно сползла с дивана. - Рубаху совсем сними, чего забаррикадировалась.
Он лег на спину, высоко забравшись на подушку. Даже почти сел. А я лежала около его живота... прямо перед моими глазами... в потолок, как Наткина рука со сжатым кулачком, смотрела толстая дядькина палка.
Мне стало страшно.
Маманька осторожно захватила ее губами, а я боялась, что палка или рот ей порвет, или у нее из шеи как гриб из-под мохнатых иголок вылезет.
Дядьке опять что-то не понравилось, наверное то, что маманька двумя руками за нее держалась и не давала дядьке ее всю в рот затолкать.
- Вставай, - приказал он.
Маманька встала около дивана, дядька наклонил ее, пристроился сзади и опять начал дергаться. А две мамины титьки висели остроносо перед моими глазами и качались вразнобой, ударяясь друг о дружку. Я все ждала - когда они звякать начнут. А маманька стонала жалобно, и всхлипывала, или у нее где-то за спиной всхлипывало.
И так мне стало ее жалко, - это же из-за нас она такие мучения терпит, что я не удержалась и заревела.
Маманька зашипела дядьке.
- Подожди, ребенок проснулся, - и попыталась вырваться.
А дядька не послушался ее. Дядька схватил маманьку одной рукой за волосы, другую руку положил на спину, - запрокинул ей голову:
- Тихо ты, не дергайся!
Стали слышны хлесткие удары, так Натка в ладоши хлопает своими пухленькими ручонками.
- Счас... о-о... все я...
А потом он выгнулся, фыркнул и медленно, как спущенная велосипедная камера, пополз на пол около дивана.
5
Утром я не хотела просыпаться. Боялась - открою глаза и опять увижу этого огромного дядьку. Вот он лежит голый, дышит как паровоз, часто и громко. А толстая кривая палка стала пластилиновой, прилипла к его ноге и затаилась.
Я хотела, чтобы никого не было, чтобы все умерли, или чтобы я одна умерла, а они пусть живут без меня и ничего не говорят, и ни о чем не спрашивают.
Но маманька все равно разбудила меня и в школу спровадила.
Я как онемела, не могла ей ни слова сказать, и даже смотреть на нее не могла. Я хотела посмотреть, как она после вчерашнего? Но голова не поднималась. Она меня о чем-то спрашивала, что-то говорила. Я ничего не слышала, точнее, слышала, но ничего не понимала, как будто у нас с маманькой за одну ночь язык поменялся. У меня все еще старый, русский. А у нее не поймешь какой. И даже голос другой, мимо меня проплывающий голос, мимо моих ушей, мимо моей головы.
В школе я тоже как немая была. Ни с кем не могла разговаривать, мне казалось, - все знают, зачем вчера к нам к маманьке дядька чужой приходил, и плохо обо мне думают. И обо всей нашей семье, и даже об Натке.
После уроков я не пошла домой.
Я пошла куда глаза глядят.
Хотела заблудиться и потеряться. А потом, когда меня найдут, я специально не буду милиционеру говорить, кто я, как меня зовут и где я живу. И они никогда не узнают и не отведут меня к маме. А отведут к себе в милицию. Но там у них места нет для маленьких девочек, и меня отправят к папаньке в ЛТП. А потом я вспомнила, что у меня в портфеле есть тетрадки и дневник, и там написано: и в какой я школе, и в каком я классе. И даже фамилия моя, и имя. Милиционер сразу все про меня сам узнает, ему и спрашивать нечего. Надо поскорее спрятать портфель.
Портфель я не спрятала, испугалась, вдруг кто найдет, заберет себе. Как я без портфеля в школу завтра пойду? Да и далеко уйти я не смогла. Дошла до большой дороги, где трамваи ходят. Постояла, посмотрела, сколько здесь людей много, и машин тоже много. Через дорогу переходить - я там никогда одна не бывала, только с маманькой по магазинам иногда ходили. И с бабушкой в ее больницу, к врачу на прием записывались. За дорогой как другой город, не наш. Страшно там.
А на улице неуютно. Я для улицы чужая, она никак не хотела меня своей считать. Скучно и одиноко гулять, когда никого видеть не охота.
Пойти, что ли, Натку пораньше домой забрать. С ней хорошо. Ей можно хоть про что рассказывать, она никому не перескажет. Она слушает, со всем соглашается. Мы с ней пообнимаемся, и нам хорошо.
Мне сейчас так надо, чтобы кто-то рядом со мной был. Пусть ничего не говорит, ничего не делает, просто так посидит, посопит носиком, и мне легче станет.
Я домой побрела...
К вечеру нам обоим, - и маманьке, и мне стало невмоготу.
Она поймала меня за руку, силком усадила к себе на колени.
- Давай-ка с тобой по-взрослому поговорим, - виноватым голосом просит у меня.
Я молчу. Слов у меня нет. Слова мои для маманьки все потерялись.
- Ты вчера не спала, я знаю. - Она уже не говорила, а выдыхала еле слышные слова. - Ты на меня сердишься. Я не буду оправдываться перед тобой. Ты выслушай меня. Ладно? А потом, когда большой станешь, может, поймешь.
Я хотела, чтобы она говорила без остановок, как тетя Тамара говорит. Хоть что, хоть про погоду, хоть про работу свою и про своего вредного дядьку механика, который ко всем вагоновожатым придирается, а они заставляют маму делать их работу и вагоны по три раза подметать.
А маманька замолчала, наверное, тоже слова у нее потерялись насовсем. И тогда я приткнулась к ее плечу, и она поняла, что я ее простила.
И она отыскала потерянные слова.
- Алкаш наш на два года угодил. Меня беременной оставил. Ребеночек еще у меня будет. Аборт делать поздно, четыре месяца уже.
Вот ничего себе! Еще ребеночек. Лялька. Братик или сестренка? Лучше братика бы. Сестренок у нас, девок, полный дом, трое уже, да бабушка. А мужиков один дедушка остался. Ему с нами даже неинтересно, "бабьё одно", - так он всегда говорит. "Когда, - говорит, - вы мужиков рожать научитесь? Неумехи какие-то на мою голову свалились".
Маманька вздохнула жалостно.
- Чем я вас кормить буду? Я уж не говорю про одёжку. Дядька, что вчера у нас был... мы работаем вместе. Он давно ко мне подкатывает. Я для вас... он деньги... колбасы купила, масла и молока... и Натке, и тебе хватит... ты же маленькая, тебе тоже есть нормально надо. А чем я... от себя кусок мяса не отрежешь.
Она не плакала, она просто говорила пустым голосом, и сидела как деревянная, и покачивалась на табуретке.
- Мама, мамочка! Прости, я больше не буду... Я никогда не буду мешать тебе... Никогда...