вздёрнется,
выпрямится,
штыком
воткнётся
в землю паркета,
что вся планета
содрогнётся.
Из стороны в сторону,
как цунами,
вьючится
(между нами,
ни один танцор
такому
не научится!)
Идёт
смычок
ещё
плавней —
рука-смычок
прижмёт
сильней
свой инструмент.
И в момент
кульминации
танца
губы танцующих
соединятся.
А скрипач…
покроется белой,
завистливой
краской.
Смычком-указкой
помашет несмело
заливистой
публике.
А сам украдкой,
в софитовом блике,
залитый,
подумает:
«Как гадко!
Как тошно!
что невозможно
в такой обстановке
предаться любви
деревянной чертовки.
Сладко
покрыл бы поцелуями её шейку,
каждую её струнку,
её бока-перешейки,
переходящие
в грудь невинную,
и всю её фигурку
грушевидную!
Да ведь покрутят у виска…»
«И эта-то причина веска? —
кричу ему из суфлёрской будки,
в промежутке
меж овациями жуткими
урвав полминутки. —
Ну что тебе до людей
плоских?
Делай,
как завещал
Маяковский:
маяком свети
своего порыва,
не гляди кругом
на постные
рыла.
Будь апостолом
своей любовной драмы!
Не отводи взгляда
от своей отрады.
Смотри,
она тебе рада
и даже не сердится!
Скорей ломай
приемлемого рамы,
проси
у деревянной дамы
руку и сердце!»