Оливер вздрогнул, услышав это «я». Чтобы уничтожить это наваждение, произнес:
– Сторверк ни о чем таком не упоминал.
Селия, наконец, взглянула на него:
– Еще бы! Если его мать была Открывательницей, то он тоже не числит за часовней никакой истины. Тем более, что ему лучше, чем мне, известно, что за зло там таилось. Видишь ли, я никак не могла понять, почему сейчас, когда пресловутые земли стали Открытыми, там никто не живет. А ведь раньше, когда было много опаснее, там искали не вымышленные сокровища, а зло и свободу. Когда Хьюг сказал нам об этом, я как-то не обратила внимания, что зло он поставил на первое место. Для меня-то важнее была свобода. Однако многие люди… слишком многие… ищут прежде всего зло. Оно-то их туда и тянуло. Те наивные молодые авантюристы, что стали потом родителями Сторверка, а Заклятие сняли походя, спасая свою жизнь, подумать об этом не удосужились…
– И получается, что Заклятые земли были прежде всего вместилищем… этаким заповедником зла?
– Да, но зла нечеловеческого, зла, лежащего за пределами нашего осуждения. И я не знаю, что с большим правом заслуживает названия «Заповедник зла» – Заклятые земли или Святой Трибунал.
– Мы снова вернулись к тому, с чего начали. И никакими разговорами о Темном Воинстве и его прорывах от него не отгородишься, как ни запирайся в гостинице.
– А мы и запираться не будем. Было бы странно, если бы мы запирались за два дня до окончания карнавала. А потом я просто посижу, вот, – она хлопнула рукой по книге брата Ширы, – стихи почитаю.
– Как бы я хотел относиться ко всему с таким хладнокровием. Но не могу. А ты говоришь, я сильный. Иногда мне кажется, что этим своим заклинанием ты стараешься утешить меня… или скорее себя за то, что связалась с таким. Но какой я ни есть – жалкий, жестокий и трусливый – я люблю тебя. – И, – он не знал, почему последняя фраза сорвалась у него с языка, – я не Найтли.
При звуке этого имени выражение лица у нее стало такое, что Оливер сразу пожалел, что упомянул его. Потом она отложила книгу в сторону.
– Я тебе верю. Хотела бы я не верить тебе…
Странно, Раньше Оливер никогда не слышал, чтоб она пела. Напротив, настаивала на том, , что петь не умеет, что нет у нее ни голоса, ни слуха, .. – а это оказалось совершенной неправдой. Может быть, стеснялась его? Но когда он вошел в комнату, Селия не смутилась и не сразу оборвала песню.
Она кивнула, не изменяя ставшей привычной за время путешествия позы – одно колено согнуто, другая нога вытянута, – на постели сидела как на земле.
Оливер, бросил плащ на спинку стула, сел напротив.
– Ну что, видел Камень Крови?
– Нет, – ответил он. – И служителя Трибунала тоже не видел.
Он опоздал к началу процессии, при коем клир Фораннана вынес из врат монастыря, сегодня широко распахнутых, камень Захарии в хрустальной раке. Подоспел лишь тогда, когда за клириками к Соборной площади, где должно было происходить празднество покаяния, двинулись представители многочисленных братств и конгрегации – бледные, словно все дни и ночи карнавала они проводили в непрестанных бдениях и молитвах, в нарочито залатанной новой одежде. Первыми сегодня следовали члены братства святого Иоанна Крестителя, как бы связанного узами крови с реликвией, чей праздник отмечался, затем представители конгрегации Семи скорбей Девы Марии, Пяти ран Спасителя и многих других.
И все они устремлялись к собору. Так что, если бы Оливер действительно желал взглянуть на реликвию, вряд ли он сумел бы к ней протолкнуться.
Говорили, что вся Соборная площадь будет запружена народом, что соберется не менее двенадцати тысяч, не считая детей. Посланец примаса мог быть удовлетворен – коли он приехал убедиться, что жители Фораннана, покончив с распутной карнавальной жизнью, перешли к покаянию. Отец Маэль был прав – город преобразился. Люди на всем пути следования процессии истово молились и обливались слезами, словно бы упиваясь этим, по речению святого Бернарда Клервосского, вином ангелов. Истинный благочестивей сказал бы, что слезы вызваны крыльями благодати, овевающими толпу, злостный нечестивец – что пронизывающим ветром. И на этот же ветер списал бы он обстоятельство, что бесчисленные свечи и факелы, несомые членами конгрегации в солнечный январский день, то и дело гасли. Однако ж в толпе это находили дурной приметой, виной же тому считали то, что носилки с реликвией сподобились нести только представители духовенства. Раньше, услышал Оливер, подобная честь выпадала самым знатным, именитым жителям города, которые исполняли ее с великой торжественностью и высоким почтением, теперь же клир отринул обычай, узурпировав право приобщиться благодати (а ведь клирики и в будни могут зреть Святой Камень) и лишив ее мирян. И хотя ропот толпы не переходил в откровенную брань и сквернословие, также нередко сопровождавшие священные процессии, ясно было, что будущее представляется людям в самом мрачном свете, и это было еще одной причиной проливать слезы на ветру и бить себя кулаками в грудь.
Те же, кто следовал за духовными конгрегациями, били себя отнюдь не кулаками, но бичевали веревками, завязанными узлами, и даже хлыстами, приспустив власяницы до пояса или даже вовсе ограничась набедренной повязкой, босые, с шеями, натертыми веригами… Все это было так несвойственно Древней земле, так не похоже на нее, что Оливеру невольно хотелось отвести глаза, пускай видывал несравненно худшие виды – в том же Тримейне, например. Там, если честно признаться, каялись с гораздо большим рвением. Там подобное празднество не обошлось бы без посещения городского кладбища и лицезрения останков умерших, выставленных на показ, дабы напомнить, что in vitae sumus in morte (Средь жизни мы в смерти (лат.).) без замуровывания какой-нибудь добровольной затворницы в келью при монастырской стене или в ограде того же кладбища… Да и сравнительно теплый климат Фораннана давал здешним кающимся преимущества перед тримейнскими, коим зачастую приходилось месить босыми ногами снег. Однако январь и в Древней земле оставался январем, и чтобы расхаживать без малого нагишом, требовалось благочестие немалое. А говорили, что процессии кающихся будут следовать улицами Фораннана всю неделю. Это ж какое надобно здоровье! Говорили, правда, и о том, что большинство кающихся – не местные, а паломники, прибывшие в город со всех концов империи.
Но откуда бы они ни пришли, те, кто двигался в процессии, были людьми, добровольно наложившими на себя покаяние. Существовали же и такие, для которых покаяние стало приговором – что должно было увенчать нынешний праздник. Самих этих грешников Оливер не увидел, равно как и реликвию, хотя по другой причине, – их везли на Соборную площадь другими улицами. Там, наверное, тоже собралось немало зрителей поглазеть, что и как. Предстояли костер, бичевание, позорный столб. Впрочем, насчет смертной казни люди с уверенностью говорили только об одной. Проповедник запрещенной секты братьев Свободного Духа, о которой сообщалось, что там под предлогом приобщения таинствам Духа предаются самому разнузданному разврату, был приговорен к сожжению еще до Рождества, однако исполнение было отложено до сегодняшнего дня. Были и другие приговоренные, доставленные сюда свитой посланца архиепископа, – какая-то ведьма, какой-то проштрафившийся монах, но кто из них подлежит смерти, а кто иному наказанию, в толпе точно не могли сказать.
Да, не столичный город Фораннан, верно. Две смертные казни в подобный день, всего только две! В Тримейне по большим праздникам, бывало, сжигали до тридцати ведьм и еретиков одновременно. Оливеру приходилось слышать, что доходило и до восьми десятков, но сам он этого не видел.