Он отбился от толпы и переулками, которые за неделю уже успел выучить, добрался до «Хрустальной башни». Беспокойство снедало его с самого утра, как только он покинул гостиницу, а сейчас просто грызло, как голодная собака кость. Правда, хозяин и слуги опередили его, едва ли не с рассветом отправившись поглазеть на выход процессии, но кто-то из них мог вернуться, заметить, что Селия не выходила, и донести на нее. Или она сама, наскучив ожиданием, могла отправиться искать его.
Но она была дома (если гостиничный номер дозволено называть домом), пела и ждала его. И ничего не случилось. Пока.
– Я не видел камня, – повторил он, – но видел, как праздник греха сменяется празднеством покаяния. И знаешь что? Мне думается, что больше всех каются не те, кто в эти дни вокруг нас пьянствовал, дрался, играл в чернь и нарушал супружескую верность, а те, кто этого не делал. Полосуя себя в кровь, ломая шеи железными цепями и покрываясь на холоде гусиной кожей, они надеются искупить не определенные грехи, но само свое существование на этой земле, ибо для них родиться – уже значит впасть в грех. Те же, кто этого не делает, – не говоря о нас с тобой, – обречены на вечные муки.
– Есть и такие, – тихо отвечала она, – что утверждают, будто даже Сатана будет прощен в конце времени.
– Их жгут, Селия.
Она резко отвернулась к окну.
– Спасибо, что напомнил.
Ему оставалось порадоваться, что Соборная площадь слишком далеко отсюда, чтобы Селия сумела увидеть в окно, между домами, отблеск костров.
Они выжидали еще три дня, прежде чем решились пойти навестить отца Маэля и узнать от него, как обстоят дела. Вряд ли это можно было выведать иным способом. Процессии кающихся разгуливали по городу, упоенно размахивая окровавленными хлыстами и вопия, что бьют их судороги не от холода, но от того, что чувствуют они, как чья-то душа отправляется в ад. Даже в тихом переулке за церковью Святой Екатерины однажды раздался грохот – какой-то грешник в знак унижения плоти велел протащить себя по улицам в свином корыте. Но вряд ли из этого можно было извлечь какие-то практические сведения.
Иных знакомых в городе, кроме Сторверка и хозяина гостиницы, у них не было, но Сторверк наверняка не имел никакого касательства к церковным делам, а расспрашивать гостинника могло оказаться себе дороже. Итак, единственным источником информации оставался монастырь Святого Бреннана. Оливер собирался направиться туда один, но Селия, которая в предыдущие дни вела себя чрезвычайно кротко, воспротивилась. В конце концов, происходящее больше всего затрагивает ее, и она желает узнать новости немедленно, не дожидаясь возвращения Оливера. А если он опасается, что их схватят, то что мешает Трибуналу повязать их поодиночке? А так они, по крайней мере, будут вместе.
Она его уговорила, присовокупив обещание не высовываться и не задавать лишних вопросов. И, прихватив перечитанное за последние дни творение брата Ширы («сей Часослов любви в тиши уединенья», как назвал его один тримейнский пиит), они двинулись по направлению к обители Бреннана.
Сами улицы, казалось, потускнели. Серо-розовые плиты песчаника, из которых по большей части были выстроены стены домов, словно поубавили в своей окраске розового и прибавили серого. Или с них просто сняли гирлянды, флаги и штандарты, украшавшие фасады в дни карнавала. Нет, город Фораннан с уходом праздника не стал ни мрачным, ни унылым. Он стал обычным.
И монастырь изменился, правда, лишь внутри.
Луигне отпер дверь почти мгновенно и обошелся без пререканий и сопроводительных комментариев. Неловкость, с которой он передвигался, пропуская их, наводила на мысль, что его пороли, – может, не сильно, но чувствительно.
Двор, как и прежде, был почти пуст, но стоило лишь переступить порог скриптория, как стало ясно, что пустота двора объясняется отнюдь не тем, что братия, как совсем недавно, отлынивает от своих обязанностей. Монахи, в основном молодые, – на первый взгляд их было не менее двух десятков – усердно скрипели перьями, склонясь над столами. В прежние свои посещения карнионских монастырей Оливер узнал, что переписывание книг, дозволенных к чтению мирянам, служит одинаково хорошо как просвещению населения, так и обогащению обители. И здешние переписчики и миниатюристы потрудились на своем веку над немалым количеством Часословов и Псалтирей, житий и бревиариев, лекционариев и exempla (это уже для приходских священников, а также проповедников, не имеющих, в отличие от знатных прелатов, на службе собственных переписчиков). За особую плату можно было заказать даже копию книги из монастырской библиотеки, чего на Севере и в горячечном бреду не представишь.
Монахи работали молча, не проявляя неподобающего их званию греховного любопытства, и позволяли себе лишь краем глаза покоситься в сторону вошедших чужаков, да и то наклонив головы и приспустив веки.
Отец Маэль, стоя у окна, которое здесь было даже застеклено, что позволяло работать зимой при солнечном свете, и придирчиво щурясь, разглядывал какую-то миниатюру. Дабы не нарушать приличествующую месту тишину, Оливер подошел к нему вплотную, и только тогда библиотекарь заметил их приход. Он тоже ничего не сказал, но сделал приветственный жест, приглашая следовать за ним. И, лишь оказавшись в знакомой уже Оливеру и Селии комнате, позволил себе заговорить.
– Добрый день, юные друзья мои. Благоволите садиться… У меня для вас есть две новости. Первая – хорошая. Приор согласен купить ваш список. А вторая, как водится, годится лишь на то, чтобы огорчить это известие. Он категорически отказывается платить золотом. Самая высшая цена, на которую он в силах расщедриться, – это сорок пять крон серебром.
По правде говоря, цена была даже больше, чем та, на которую рассчитывал Оливер, но он не выдал этого, а с важным видом кивнул:
– Право, отец Маэль, мне приятнее сознавать, что список мой будет находиться в достойном всяческих похвал книгохранилище, а не в доме какого-нибудь толстосума, который покупает манускрипты, равно как рога единорогов и спинные хребты драконов, исключительно повинуясь моде. Поэтому мы принимаем вашу цену не торгуясь.
– В таком случае я готов вручить вам деньги, поскольку казначей выдал мне их еще вчера. – Библиотекарь передвинул Оливеру по столу небольшой кошелек. – Пересчитайте, прошу вас. Нет, ради Бога, не отказывайтесь. Я человек близорукий, старый и мог ошибиться просто по рассеянности.
Оливер высыпал содержимое кошелька на стол.
– А это что?
– Ах это, это… Мне было крайне неловко, что приор отказался довести сумму хотя бы до пятидесяти крон, и я рискнул на собственный счет прибавить эту печатку из сардоникса. Удивительный камень, – в задумчивости прибавил библиотекарь, – он не слепит глаза сиянием и блистанием, а также игрой граней, однако наряду с драгоценнейшим смаргдом почитается камнем Богородицы, ибо бывает черен, красен и бел, подобно тому, как Пресвятая Дева черна в смерти, красна в страданиях, бела во славе… На языке же камней обозначает он честность.
Оливер под эти рассуждения успел убрать деньги и печатку.
– Вы более чем великодушны, отец Маэль, – произнес он совершенно искренне.
– О, то лишь малая плата за удивление и наслаждение, которое испытал я, читая вашу рукопись, и за трудности, что претерпели вы, ее добывая…
Замечательная все же земля Карниона, подумал Оливер. И не зря отец Маэль сделал подарок, символизирующий честность. Ведь список-то сделан с подлинника, и взаправду не без труда. А ну как бы он все это придумал? И ведь до знакомства с Селией подобная мысль ни за что бы не пришла ему и голову.
Тут он едва не вздрогнул. Он пришел сюда не только для того, чтобы получить деньги, есть более важная цель, а он почти забыл о ней…
Оливер взял у Селии книгу брата Ширы и положил ее перед библиотекарем:
– Вот, отец Маэль, ваш заклад в целости и сохранности.