– Это он сказал… – она сделала паузу, – Алиене, когда та уходила… туда, на мост. Его последние слова. Больше никто их не слышал. Не думаю, чтоб он сознательно желал мне смерти. Хотя, может, и желал. Но он считал, что я испугаюсь и вернусь.
Оливер выпустил, наконец, притолоку двери, за которую цеплялся, шагнул вперед, сел против Селии на пол. Он не знал, что пугает его больше, – это вновь возникшее в ее речи «я» или то, что Селия видит в его словах и поступках сходство со словами и поступками Найтли.
– И все сбылось… – продолжала она. – Все. Знаешь, я видела эту могилу. А он, должно быть, хорошо помнил свои слова, если… если…
– Если пытался изменить прошлое, – тихо докончил Оливер. – И поскольку его слова слышала только Алиена, когда он услышал их от тебя, то понял, что опыт его был удачен. И это его добило. Но, – внезапно он оживился, – что, если он придет в себя? Он же расскажет, что ты вовсе не умерла! Нам нужно немедленно уезжать отсюда!
– Что он им расскажет? – саркастически спросила она. – Что я была мертва, он меня воскресил, потом меня снова убили и я снова воскресла? Даже Лазарю евангельскому удалось через такое пройти только один раз. Нет, если к нему вернется речь, в чем я сомневаюсь, все его признания сочтут бредом умалишенного. А коли ум у него еще остался, для него же лучше держать язык на привязи.
– Я, наверное, никогда не пойму тебя. Твою безмерную расчетливость и неспособность действовать разумно… твое благородство и равнодушную жестокость…
– Это хорошо, что ты не понимаешь. – Усмешка тронула ее губы.
– Хорошо – для тебя или для меня?
– Для нас обоих… А что до моей жестокости… ты прав, я жестока, знаю это, но знаю также, что за все мне придется заплатить. За всех убитых мною, за то, как я обращалась с тобой, равно как и за то, как я поступила сегодня, – за все воздается.
– Ты же сама говорила, что жизнь несправедлива по своей сути.
– А разве я сказала, что плата будет равноценной?
Она встала и подошла к столу, чтобы выкресать огонь. Маленький фитилек свечи колебался от сквозняка, и Селия прикрыла его ладонью, тут же окрасившейся бледным сиянием. А лицо – в тени.
Почему все же привратник сказал, что у нее черные глаза?
Оливер настоял, чтобы отправиться в монастырь одному. И Селия не возражала. Очевидно, она все же осознала, что ее последняя выходка перешла всяческие границы. Они и без того уже достаточно долго щелкали судьбу по носу. Конечно, наглость лучшее оружие и главное счастье жизни, но всякий наглец потеряется в пыточной камере.
Отец Маэль встретил Оливера, как всегда, любезно, рассеянно поинтересовался: «А где же ваш фамулус?» – видимо, имя спутника Оливера он не запомнил и, получив ответ: «Болен», тут же забыл о нем, но не о болезнях и хворях.
– А у нас в монастыре прибавилось хлопот, – сообщил он. – Помните, я рассказывал вам об осужденном грешнике, коего приговорили отбывать наказание в нашей обители? Так вот, несомненно, грехи его оказались слишком тяжелыми, дабы он мог ограничиться пребыванием в монастырской келье, или даже в узилище, которое, должен признаться, несмотря на мягкость царящих здесь нравов, у нас существует, – однако и оно, должно быть, показалось бы ему теперь императорским дворцом. Ибо ныне он заключен в гораздо более тесной темнице, темнице без замков, стен и решеток – темнице собственного тела.
– Я что-то не понимаю вас, отец Маэль. – Оливер был несколько сбит с толку риторической фигурой. – Он умер?
– Лучше бы ему умереть, да простит мне всемилостивый Господь подобные речи! Он жив, но жизнь его есть подобие смерти: без движения и без языка. Иными словами, его хватил удар.
Стоило выслушивать весь этот поток элоквенции, дабы узнать то, что Оливеру и так было известно!
– Следует ли понимать, что его пользуют в лечебнице вашей обители?
– Пользуют, пользуют… Только пользы от этого не видно. Брат Этерскел, наш лекарь, уверяет, что при надлежащем уходе он сможет прожить еще достаточно долго, но надежды на то, что он встанет, – если только Господь Всемогущий не совершит чуда, – почти никакой. Впрочем, – библиотекарь слабо улыбнулся, – приор уже придумал, как обратить прискорбное сие событие на пользу монастырским нравам. Поскольку недавние происшествия требуют укрепления порядка и усиления наказаний, ужесточать же их до крайности приор считает неблаготворным, он наложил послушание на молодых новициев, провинившихся во время карнавала, по очереди нести службу при этом болящем. Убогий получит надлежащий уход, а послушники более чем зримо познакомятся с последствиями грехов и неправедной жизни.
– И заодно поучатся у лекаря, как достойно оказывать помощь больным, и, может быть, пойдут по стопам врачевателя, а не врачуемого…
– Да, да! Именно это я и хотел сказать! Вы все превосходно понимаете.
Когда Оливер рассказал Селии о параличе, в котором обречен пребывать Найтли, ответом ему было яростное:
– Пусть теперь на себе узнает, каково разуму быть пленником, не хозяином тела!
Его несколько смутила эта вспышка.
– Ты так его ненавидишь?
– Теперь уже нет, наверное. То, что случилось с ним, – и правда хуже проклятия. Несчастная его судьба… всегда была несчастной, не только ныне. Праведник из него получился такой же, как ученый, а ученый – такой же, как герой. Вечно он поступал неправильно и делал из этого неправильные выводы. А что в результате? Душонка, обремененная трупом. Кстати, это еще один пример его неправильных выводов. Я действительно не читала Эпиктета. Точно так же, как и Алиена. Эту фразу я вычитала у Марка Аврелия.
– Знаешь, на кого ты сейчас похожа? На лекарку, пытающуюся заговорить зубную боль.
– Да, – она рассеянно кивнула, – прости, что своими благоглупостями тебе мешаю… Ты из-за меня деньги взять у отца Маэля не забыл?
Столь странный переход мог удивить еще больше, но Оливер уже устал удивляться.
– Не забыл, как ни удивительно. Видимо, потому, что засунул кошелек в сумку до того, как он рассказал мне… о Найтли. Так и таскал. Вот он. – Оливер выложил кошелек на стол, но стягивавший его ветхий ремешок порвался, и монеты с глухим стуком покатились по столешнице.
Селия подняла выпавшую печатку отца Маэля и подкинула ее:
– Знак честности… Он, между прочим, не взял с тебя расписку в получении денег. Если бы дело было не в Карнионе, я бы сказала, что приор выделил большую сумму, а библиотекарь часть денег присвоил. Но он приложил этот камень, уже не помня смысла обычая… Красный, белый и черный… цвета Святой Девы… или же Владычицы зверей… – Она бросила печатку на стол и обхватила голову руками. – Заговорить боль… только не зубную… Нам нужно уехать отсюда.
– Из империи?
– Из Фораннана… из Карнионы… от всей этой древности, что пропитала здешнюю жизнь… Это она во всем виновата… Променять хрустальную башню на обычный дом… Может, ты и был прав, ты всегда в конечном счете оказываешься прав, и мне нечего возразить тебе.
– Ты забыла – это я предложил ехать в Фораннан. И это я виноват в том, что тебе так плохо.
– Значит, и тогда ты был прав. Мы могли бы поехать в любой другой город, но судьба Найтли решилась здесь, и нам нет причины бежать…
– Значит, не я был прав, а судьба. Я всегда тебе говорил, что верю в нее.
Оливер не сразу нашел в порту «Холле», корабль Сторверка Хагбардсона Брекинга – таково было полное имя их приятеля. «Холле» стояла у дальнего пирса, и пока Оливер туда шел, он успел много чего наслушаться, в отличие от предыдущего своего похода в порт. Разумеется, заботой порта было не покаяние, как у города. Здесь ждали наплыва беженцев из области Эрдского Вала – дешевой рабочей силы. Это могло бы порадовать некоторых судовладельцев, но портовый люд – плотников, конопатчиков и в особенности грузчиков – это обстоятельство приводило в бешенство.
«Холле», несмотря на мрачное название (или в семье Брекингов в ходу такие шутки? Впрочем, Сторверк упоминал, что корабль принадлежал его тестю), оказалось довольно красивым судном. Белобрысый веснушчатый парень, драивший палубу, жизнерадостно сообщил, что капитана нет, когда будет, неизвестно, а вообще-то, если ног своих не жаль, искать надо в «Трех подковах», дела там у него какие-то, ну и подхарчиться тоже решил…
4
Песня, приписываемая Голиарду из Тримейна (XIII век). В «Carmina» брата Ширы Несского не вошла.