– Не знаю, как церковь, а вот мы с тобой в грозу – на открытом месте. И спрятаться негде.
– А мы и не будем прятаться…
Переживать из-за грома и молний пришлось недолго. На смену им вскоре пришел северный ветер, такой пронизывающий, что повозка кренилась набок и едва не переворачивалась, и проливной дождь. Оливер и Селия мгновенно промокли до нитки.
– Ты мне, помнится, купание на обратном пути обещал, – сообщила она, силясь отжать пропитавшийся водой плащ. – Это оно и есть?
– Тебе бы все язвить. Вот простудишься…
– Зато засухи не будет!
Она была права. Засуха, может, и хороша для виноградников, но губительна для всего остального. Бывали года, когда в засушливые месяцы урожай пропадал на корню, и если не случалось повального голода, то лишь благодаря развитой торговле и рыбной ловле. Но теплее от этой мысли не становилось, и Оливер не преминул съязвить в свою очередь:
– А если на нас нападут, то и твой хваленый арбалет не поможет. Он, поди, и под сиденьем размок!
– Не поможет, – произнесла она. Струи дождя текли по ее лицу, волосы залепляли лоб. – Не поможет…
Постепенно ветер начал стихать, но дождь не унимался. Нельзя сказать, чтоб это производило столь уж удручающее впечатление. Пропыленные сады и рощи на окраинах Старого Реута приобрели вид свежий и умытый. Дети на улицах шлепали по лужам и с упоением гоняли тощих бродячих собак.
По возвращении Оливер сдал Селию на руки кудахтающей Морин, наказав немедленно переодеться в сухое и лечь в постель, – а то, не дай Бог, и в самом деле заболеет, много ли надо в ее положении? Сам же задержался, чтобы позаботиться о лошадях, – они были заемные, а ссориться с дядей – никакой охоты. Только после этого он умылся и переоделся.
Дождь длился до вечера и прекратился, когда уже начало темнеть. В это время зашел Лукман – еще один чиновник с таможни, сплетник необыкновенный – узнать, как дела, а заодно и поведать новости. В заливе сегодня был сильный шторм, рыбацкие суда, стоящие на приколе, порядком потрепало. Но в порту больше болтают о другом. Тримейнскую галеру понесло ветром прямо на Клыки. Моряки там, хвала Господу, были опытные и удалось выгрести, только днище о камни побило, да волна была так сильна, что за борт перехлестывало. Товар испорчен крепко, а корабль императорского флота, отдуваться кормчему придется – тому самому, что галеру от верной гибели спас, а у него и так убытки – двое гребцов-кандальников захлебнулись… Ну да ладно, спишут убытки, всегда найдется, на кого.
– Значит, два человека в грозу все-таки погибли, – сказала Селия, когда Лукман ушел.
– Думаешь, эти галерники были худшими грешниками, чем мы с тобой?
– Может, и были. Разве это важно? Двоим предстояло сегодня умереть, и они умерли. А кто и как безразлично.
– Что за мысли в свадебный вечер!
– Свадьба и похороны – они всегда рядом. Так же, как смерть и рождение. И потому нечего бояться. Так было всегда.
– Я и не боюсь. Кстати, этой галере действительно повезло. Корабль несло на Клыки, и он не разбился – на моей памяти такое в первый раз. Будем считать это удачным знамением.
– Ты по-прежнему веришь в судьбу… Надо полагать, церковь Святого Калгака не сгорела, раз жертва была принесена в другом месте.
– С чего ты вдруг заговорила как язычница?
– Разве наша вера исключает понятие жертвы? И довольно об этом. Ты, как всегда, прав – ни к чему разводить богословский диспут. Ни в свадебный вечер и ни в какой иной.
В конце того лета много говорили об убийстве ландграфа Роуэна, заколотого в собственной спальне при обстоятельствах, о которых в присутствии женщин и детей предпочитали умалчивать. Вскоре, однако, по обвинению в пособничестве убийцам, а то и в прямом их найме были арестованы жена и сын ландграфа и под стражей препровождены в Скель – сухопутно, ибо начинались уже страшные в этих краях осенние шторма.
– Они даже не отпирались, – рассказывал Луций Груох Оливеру, вернувшись из магистрата. – Будь на их месте кто попроще, сразу бы головы долой или, по крайности, удовольствовались судом в Старом Реуте. А так нет – повезли в Скель, хорошо еще, что не в самый Тримейн, чтобы провести все надлежащим образом – дознание там, разбирательство, и только после этого – на плаху.
– Почему вы так уверены, что их осудят? Могут и помиловать. Я не говорю – оправдать, но помиловать? В честь тезоименитства императора или в церковный праздник – День святого Михаила, например. Почему нет? О преступлениях ландграфа слышала вся провинция.
– Конечно осудят. Они же сознались. И какое преступление может быть страшнее убийства мужа и отца? Какой пример был бы, если такое оставлять безнаказанным!
На другом конце комнаты Тимандра терзала Селию вопросами об имени будущего ребенка. Та кротко отвечала, что по обоюдному согласию с мужем они решили, что, буде родится мальчик, назвать его в честь покойного отца Оливера – Бенедиктом, то бишь благословенным, а если девочка – именем матери Селии, Армгарда.
– Какое странное имя! – вздыхала Тимандра. – Хотя, разумеется, там, на Севере…
– Ну уж ежели речь пошла о дурных примерах, то что за пример для нашего дворянства, когда с женщиной и отроком благородного происхождения обращаются хуже, чем с собаками? А он помыкал ими точно так же, как челядью.
– Люди скажут – он был в своем праве. Будь уверен, послушай опытного человека. Правда, сугубо между нами – пусть я считаю, что семью и слуг содержать надо в строгости, этого я никогда не понимал. Ну пей, ну гуляй, ну охоться, на то ты и мужчина… если не брать в счет, что мужчине пристало спать все-таки с женщинами… Я даже могу понять, когда грабят – преумножают богатство, так сказать. Но ведь покойный дурил без всяких границ, без всякой выгоды, и, по-моему, даже без удовольствия. Как по обязанности.
– Быть может, он стремился к совершенству, – сказала Селия.
Советник взглянул на нее с глубочайшим изумлением. Доселе при встречах с ним она не произносила ничего, что выходило бы за рамки благопристойной светской беседы. Она и сейчас не сказала ничего непристойного, однако само вмешательство в беседу мужчин выходило из ряда вон. Но на Селию пронзительный взгляд Луция Груоха не производил такого действия, как на Тимандру.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Оливер.
– Совершенство – вот тайная цель любого поступка, не так ли? Не польза, а совершенство. Художник стремится к совершенству в искусстве, мастеровой, не отдавая себе в этом отчета, – в ремесле, а ваш ландграф стремился достигнуть совершенства во зле.
– Так и до платоновских идей можно дойти…
– Но тени, которые он видел из глубины своей пещеры, смешались и потеряли четкие очертания.
– Жена! – рявкнул советник. – Ты что за отраву на стол подавала, что они хором бредят? Или нет, мы то же самое ели. Тогда не пойму, кто из вас кого с толку сбивает.
– Ничего, дорогой, не пугайся, у нас, у женщин, бывают причуды…
– Нашла слово! У беременных причуды, у ландграфа тоже причуды были, а жена с сыном взяли да начудили… прикончили. И роду теперь конец. Делу венец, прости меня Господи…
Разговор тем не менее имел продолжение дома.
– Тебе не понравилось то, что я сказала о совершенстве.
Это был не вопрос, а утверждение. Оливер постарался смягчить ответ.
– Мне не понравилась тема беседы. Эти несчастные, которым даже не сочувствуют, не говоря уж о том, чтобы попытаться их освободить…
– Мы с тобой могли бы попытаться, – задумчиво произнесла она, глядя в окно, за которым сгущались сумерки. Она часто теперь сидела у окна.
– Ты с ума сошла! Думаешь, я позволю тебе рисковать жизнью ради людей… – «Которых мы не знаем и никогда не видели», – хотел было сказать он и остановился. Год назад жизнь повернулась по той самой причине. Оба поставили на кон жизни ради людей, которых не знали и не видели: Селия ради Лины, Оливер ради нее самой. – Людей, что, возможно, уже не хотят жить, – докончил он.