Я хмуро смотрел на горожан, надвинув шапку на глаза — не брать же в дорогу жёнок и детей?!
— Говорите, что я вас насильством пугал, заставлял служить! Стращал казнями! Авось и помилуют! — я взмахнул рукой, казачий струг дружно ударил вёслами по воде и отвалил от берега.
Над рекой повис женский плач. Шёл апрель 1668 года. О большой войне думать было рано. Верх Волги занял Иван Прозоровский с московскими стрельцами — нас спешили обложить со всех сторон, чтобы не дать подняться вверх по реке и повторить подвиги Васьки Уса… Царь простил ему разбой, испугался — авось и нас простят, ведь уже боятся…
— На Персию! — крикнул я.
Там мог быть выход — при случае можно попроситься на службу к шаху, если московский государь откажется прощать Степана Тимофеевича.
— Утопил ты себя в кровище, антихрист! — кричал тонким гнусавым голосом дьяк.
— Это вы залили ею Русь, брюхатые! — крикнул я вздрогнувшим боярам. — Трясите животами — не заглушить волю народную! Ещё долго разбойный свист вам по ночам спать не даст! Мои атаманы, чай, ещё гуляют, вспарывают саблями толстобрюхих воевод! — я зловеще рассмеялся. — Год-два и вновь выйдет погулять вольный Дон!
Я встретился взглядом с Долгоруким — его пальцы вцепились в посох и побелели. Князь смолчал, но кто-то из бояр крикнул:
— Вор! Калёными прутьями его!
— Попарь, постарайся — я бы для тебя ужо расстарался! — огрызнулся я.
Помощники палача повалили меня на землю.
— Ишь, раскричался! — злобно прошептал один из них.
Меня быстро связали и вновь подняли на ноги.
— Ты глаза не таращь! — вскрикнул гнусавый дьяк и замахнулся на меня свитком.
Я плюнул ему на бороду, и дьяк отпрянул.
— Воля, говоришь? Была у тебя воля! — подал голос Долгорукий. — Жил бы себе на Дону и принимал от царя и войскового атамана одни только почёт и уважение.
— На Дону много воли — хотел всех угостить!
Глаза князя укололи лютой ненавистью.
— Зря цацкался с вами великий государь: платил жалованье, присылал в станицы огненный запас. Так вы заплатили государю за его доброту?!
— Видывали мы его доброту — он первым нас продал! Когда казаки своей кровью взяли ему Азов, он побоялся, приказал сдать его турчанину!
— Не тебе, вор, судить о государёвых делах!
— Да и кровь казачья слишком густая для того, чтобы менять её на мир с султаном, князь!
— Палач!
Палач уже держал в руках щипцы, в которых был зажат раскалённый металлический прут.
— Погрей его! — в глазах Долгорукого вспыхнула и тут же погасла усмешка.
— Сейчас погрею. Ужо… — заплечный ткнул меня прутом в грудь и медленно провёл им вниз к животу.
— Сказывай о своём воровстве в Гиляне — шаховых землях! — послышался голос гнусавого дьяка.
Запахло резким и горьким дымом, зашипела плоть. Моё тело корчилось и билось в судорогах. Долгорукий злорадно пожирал меня глазами. Я стиснул зубы и прикусил язык, едва сдержав рвущийся из гортани крик. Где-то жалобно заплакал брат:
— Ой, покайся, Степан, ведь из-за тебя и меня пытают!
— Заткнись, сука! — прохрипел я.
Холодные глаза Долгорукого стали как будто ближе — в них уже явственно читалось победное торжество.
— Горячо? — выкрикнул кто-то из бояр.
— Хочешь попробовать? — откликнулся я, сплюнув кровью в стоящего рядом палача.
Тот отшатнулся в сторону.
Великий князь Юрий Алексеевич Долгорукий встал. Из-под его распахнутой боярской шубы виднелся чёрный кафтан. В свете факелов блеснули крупные жемчужины.
— Пусть передохнёт — с него ещё взыщется! Пусть ответит Фролка-вор.
Меня оттаскивают в сторону и бросают на пол возле влажной стены Земского подвала. Помощник палача льёт из бадьи на грудь и лицо. Захлёбываясь и задыхаясь, я ловлю ртом воду и смываю кровь. Помощник смеётся и уходит. Стены подвала оглашаются криками Фрола — его подвесили на дыбу.
— Ты не шибко его кнутом, — кричит дьяк, — он не в Стеньку-вора пошёл хлипок! Ещё издохнет!
Я откидываю голову, касаюсь холодной стены. Крики брата не умолкают.
— Эх, Фрол, Фрол… Не из одного теста мы вылеплены, — горько шепчу я, сбрасывая опалёнными ресницами непрошеные слёзы.
Наш младшенький… Он не был таким высоким и крепким, как я или Иван. Не был и умным — всегда шёл за старшими, тянулся за ними. Они и в обиду не дадут, и дуван по-братски разделят. Я любил его и люблю сейчас. Всегда пытался сделать его отважным казаком, думал, что получилось… Не получилось. Слабая у него воля — нет той жилки, что была у старого Рази и брата моего Ивана.