Еще пара минут — и мы добрались до места работы. Я замахнулся топором и рубанул по лежавшему передо мной стволу, снова поднял топор и осмотрелся. Охранник находился от меня метрах в ста, других поблизости не было. Я отшвырнул топор и, стараясь не шуметь, побежал к дереву, которое показал мне друг. Он уже стоял за ним, полураздетый. Я бросился на землю и стал стягивать с себя форму.
— Слов нет, как я тебе благодарен, — смущенно выговорил я, снимая китель и рубашку.
— Ладно, помалкивай, — усмехнулся украинец. — И не переживай. Я даже не собираюсь жить с твоими офицерами. Надевай мою форму — назад пойдем вместе. Когда дойдем до церкви и нас пересчитают, ты входи, а я приотстану. Проскочу мимо охранников немного погодя. Документы у меня есть, а доказать, что я солдат, легче легкого — сорву погоны, и твоя форма сойдет.
— Отлично! — сказал я. — Хотя офицеры не такие уж плохие.
— А я и не говорю.
— Спасибо, спасибо тебе!
Мы переоделись. Сорвав знаки различия с моего кителя, солдат Парадыш быстро закопал их в землю. И мы оба поспешно вернулись на свои места. Чтобы справиться с лихорадочным волнением, я орудовал топором как бешеный. Когда настало время возвращаться в лагерь, я пошел налево и смешался с солдатами. Их предупредили о моем появлении, так что никто меня ни о чем не спрашивал. У входа в церковь охранники проверили, сколько нас. Мой друг отстал и вскоре залез внутрь через маленькое неохраняемое окошко. Все прошло как по маслу. Теперь я был рядовым.
На следующее же утро я сказал охраннику, что хочу поговорить с комендантом лагеря. Узнав, по какому поводу, охранник повел меня в один из оборудованных в здании церкви кабинетов.
За столом сидел и что-то писал немолодой офицер. Он посмотрел на меня, зевнул, потянулся, заглянул в мои документы и спросил:
— Как зовут? Что надо?
— Рядовой Козелевский, бывший рабочий, родом из Лодзи.
— Ну и что ты хочешь?
— Вернуться на родину, пан комендант.
— Ладно. Я запишу. — Он уже отпустил меня, но вдруг передумал и небрежно спросил: — Чем ты можешь подтвердить место рождения?
Я показал ему свидетельство. Он мельком на него взглянул, взял листок бумаги, что-то на нем написал и усталым жестом положил на место. Потом снова зевнул, потянулся и потер глаза. Наверно, я невольно хмыкнул, глядя на него, потому что он вдруг взвился и заорал:
— Нечего тут торчать!
Меня отвели обратно. Я еле сдерживал ликование и с трудом сохранял спокойный вид. После обеда я отыскал в лесу поручика Курпеся, все ему рассказал и заверил:
— Этого без всяких документов легко убедить. Он и сам рад выпроводить всех, кого можно.
Поручик тоже так думал.
— Все-таки я попробую в ближайшие дни раздобыть документы, — сказал он. — Не стоит лишний раз рисковать.
— Хорошо бы мы поехали вместе.
— Да, если я успею к ближайшей отправке. Если же нет, встретимся в Варшаве. Тебе лучше ехать не откладывая. На случай, если больше не увидимся, прощай! Желаю удачи!
— Постарайся успеть. Тебе тоже удачи, будь осторожен!
С тех пор я его не видел. Уже на следующее утро меня отправили тем же путем, каким я ехал полтора месяца назад, только в обратном направлении, в составе двух тысяч солдат, которых русские меняли на такое же количество украинцев и белорусов.
Кто-то из тех, кого так же обменяли, потом сказал мне, что ехал вместе с Курпесем. Это все, что мне о нем известно. Больше наши пути не пересекались.
Глава III
Обмен и побег
Обмен пленных происходил в Пшемысле[24], городе на установленной пактом Молотова — Риббентропа советско-германской границе[25]. Конечным пунктом нашего пути был лагерь на городской окраине, куда мы добрались на рассвете. Нас тут же построили шеренгами по двенадцать человек. День был холодный и ветреный — начало ноября. С утра пошел и зарядил до самого вечера мелкий дождь.
Наша тонкая летняя форма давно истрепалась и превратилась в лохмотья. От непогоды мы защищались кто как мог, закутываясь самым причудливым образом. Нам пришлось ждать пять часов в грязи, под открытым небом. Многие солдаты сели на землю и накрылись циновками, сплетенными из соломы и скрепленными обрывками веревки.
24
Новая советско-германская граница пересекала расположенный на реке Сан (приток Вислы) город Пшемысль (в российско-украинской традиции — Перемышль). Исторический центр (с еврейским кварталом) принадлежал Советскому Союзу. Засанье, то есть район на другом берегу реки Сан, входило в так называемое Генерал-губернаторство, которое было учреждено на оккупированных Германией польских территориях указом Гитлера от 12 октября 1939 г. Оно включало в себя 95 000 кв. км, где проживало 11 863 000 жителей, в том числе 9 792 000 поляков, 1 437 000 евреев, 526 000 украинцев, 65 000 немцев. Это образование не имело никакой автономии и делилось на четыре округа: Краковский, Варшавский, Люблинский и Радомский. Все управление осуществлялось немецкой администрацией. Генерал-губернатором был назначен Ганс Франк (1900–1946), видный деятель Национал-социалистской партии, крупный юрист, выбравший своей резиденцией Вавельский королевский замок в Кракове. Франк рассматривал Генерал-губернаторство как временную резервацию для «недочеловеков». В июле 1941 г., после вторжения в Советский Союз, к Генерал-губернаторству был присоединен еще один округ — Галицийский, с тремя польскими областями: Львовской, Тарнопольской и Станиславской. Таким образом, территория его увеличилась до 145 000 кв. км, а население — до 17 600 000 человек. Начиная с 1939 г. в Генерал-губернаторство переселялось множество немцев, так что число их выросло до 300 000. Другая часть страны, прежде входившая в состав Пруссии, была непосредственно присоединена к Третьему рейху.
25
Речь идет о договоре «О дружбе и границе»