Все кончено, на свободу я не выйду, после следующего допроса не выживу, а в полубессознательном состоянии могу и выдать своих друзей. Чтобы избавить себя от этого позора и бесчестья, у меня оставалось одно средство — покончить с собой с помощью припрятанного бритвенного лезвия.
Прежде я часто пытался представить себе, что чувствуют люди, которым предстоит умереть за свои идеалы. Я думал, что они предаются возвышенным размышлениям о деле, за которое идут на смерть. И вот с изумлением обнаружил, что все совсем не так. Я испытывал только ненависть и отвращение, затмевавшие даже физическую боль.
Я вспомнил маму, свое детство, учебу, работу, свои планы на будущее. Было мучительно жалко умирать вот так, бесславно, безымянно, некрасиво, как раздавленная букашка. Родные и друзья никогда не узнают, что со мной случилось, и не найдут моего тела. Я скрывался под столькими чужими именами, что, даже пожелай нацисты сообщить кому-нибудь о моей смерти, до настоящего имени они не докопаются.
Я лежал и дожидался, пока словак не перестанет расхаживать вдоль камер. Решение пришло как бы само собой. Я ничего не обдумывал, не рассуждал. Действовал импульсивно, движимый болью, желанием избавиться от мук, умереть. Возникала и мысль о религиозных запретах, о том, что я совершаю страшный грех. Но ее заслоняло воспоминание о пытках. Сильнее же всего было омерзение, бесконечное омерзение.
Наконец старый словак закончил последний обход. Я взял лезвие и резанул по правому запястью. Боль была не очень сильной. Но вену я не задел. Сделал еще один надрез, на этот раз пониже, поворачивая лезвие и вонзая его как можно глубже. Кровь брызнула фонтаном. Получилось! Потом, зажав лезвие в окровавленной правой руке, я вскрыл вену на левой. Это было уже легче. Я вытянул руки вдоль тела и стал ждать. Кровь вытекала равномерно, скоро возле ног образовались лужи. Прошло несколько минут — я почувствовал, что слабею. Сознание затуманивалось, но я понял, что кровь остановилась, а я еще жив. Тогда, боясь, что моя затея не удастся, я приподнял руки и пошевелил ими. Кровь хлынула с новой силой. Я почувствовал удушье, стал хватать воздух ртом. Меня затошнило и вырвало. И тут я потерял сознание.
Глава XIV
В больнице
Не знаю, сколько времени я пролежал без сознания. Возвращалось оно ко мне постепенно. Сначала я чувствовал только неудобство и боль. Язык и губы воспалились и пересохли, во рту горечь. В ушах звенело. Я делал слабые попытки понять, где нахожусь, но какая-то сила мешала мне и снова сталкивала в небытие, из которого я пытался вынырнуть.
В этой непрерывной борьбе я все же понемногу приходил в себя. По крайней мере, было ясно, что я уже не в камере и лежу не на грязном тюфяке, а на чем-то твердом.
Тело было напряженным, одеревенелым. Я попробовал повернуться на бок — что-то меня держало. Рванулся сильнее и опять не смог пошевельнуться. Я был уверен, что меня парализовало; наверное, я повредил какие-то нервы, так что теперь руки и ноги не слушались приказов мозга. В панике я напряг все мышцы, пока не почувствовал, что в нескольких местах в тело впивается что-то жесткое. Только тогда я понял, что лежу, туго привязанный к чему-то вроде операционного стола. Я заставил себя открыть глаза и осмотреться. Но из-за сильного резкого света сразу заморгал. С потолка свисала лампа, направленная прямо на меня, я словно очутился на сцене в лучах прожекторов.
Я почувствовал себя беспомощным, униженным. Надо мной расплывчатым пятном повисло чье-то неправдоподобно большое лицо. Сквозь звон в ушах я услышал голос, проговоривший по-словацки:
— Не бойтесь. Вы в Прешове, в словацкой больнице. Мы вылечим вас. Сейчас вам сделают переливание крови.
Так значит, это не тюрьма, а больница!
Эти слова привели меня в ужас, я даже сумел пробормотать:
— Не надо переливания. Дайте мне умереть. Вам непонятно, но я прошу вас, дайте мне умереть.
— Успокойтесь. Все будет хорошо.
Врач — теперь я разглядел на нем белый медицинский халат — исчез, и я увидел в глубине комнаты широкую грозную спину словацкого жандарма — он читал газету. Но больше ничего увидеть не успел. Надо мной наклонился плотный, коренастый мужчина. Я почувствовал укол в бедро.
— От этого вам станет лучше, — сказал он.
Я хотел вырваться, сопротивлялся изо всех сил и снова потерял сознание.
Очнулся я в тесной палате, где было еще трое пациентов, все словаки. Остро пахло карболкой и йодоформом. Была ночь. Лунный свет падал на кровати и лежащих на них больных. Мои соседи постоянно ворочались во сне и громко храпели. Один из них, лысый, с тревожным выражением лица, то и дело стонал — видимо, ему снился кошмар.