— Ну хорошо, скажу, только потом, не сейчас.
Он продолжил наблюдение. А я мрачно нахохлился. Я чувствовал себя осмеянным, униженным, но ничего не мог поделать. Когда Люциан сел отдохнуть со мною рядом, я снова пристал к нему с вопросами:
— Ты так и не скажешь, что происходит? Но почему? Ты мне не доверяешь?
Он поморщился и досадливо тряхнул головой:
— Вот именно. Мы тебе не доверяем…
Я возмущенно вскочил:
— Что?!
— Сядь. Дай мне договорить. Ты не так понял. Мы знаем, что ты предан делу и достоин доверия. Но у тебя слишком доброе сердце. Рисковать же мы не можем. А теперь успокойся. Тихо! Это приказ!
Я обуздал свое самолюбие и хмуро повиновался. Потянулись тягостные минуты. У меня затекли ноги, я хотел встать и размять их, но Люциан властным жестом остановил меня. По дороге кто-то шел. Тишину разрывал грохот подкованных ботинок по камням — казалось, шумели нарочно. Вдруг я с изумлением услышал, что идущий засвистел наш условный мотив. Я вопросительно покосился на Люциана, но он оставался непроницаемым.
И вот наконец этот человек очутился в поле нашего зрения. В свете луны, еще и ослабленном облаками, мне показалось, что он похож на Костшеву, но полной уверенности не было.
Поравнявшись с кустами, он, не замедляя шага, бросил взгляд в нашу сторону. Я не спускал глаз с Люциана, пытаясь разгадать смысл происходящего. Он же со странной усмешкой на губах смотрел теперь не на человека на дороге, а в ту сторону, откуда тот пришел. Я посмотрел туда же и вскоре разглядел в темноте на обочине другого человека, перебегавшего от дерева к дереву, явно преследуя Костшеву, если это был он.
Люциан тяжело и часто задышал. У меня бешено забилось сердце. Преследователь вышел на середину дороги как раз напротив того места, где мы прятались. Люциан медленно, осторожно встал, поманил меня рукой, и мы оба, пригибаясь, двинулись вдоль дороги параллельно тому человеку, пропустив его метров на двадцать вперед. На минуту мы замедлили шаг, и я потерял преследователя Костшевы из виду. Но вдруг в кустах послышался шум борьбы: шуршали листья, трещали ветки. Люциан застыл и в крайнем возбуждении вцепился мне в плечо.
— Оставайся здесь, — чуть слышно шепнул он. — Если кто-нибудь появится, просвисти нашу мелодию и быстро прячься.
Он ринулся на дорогу и исчез. Я еле удержался, чтобы не побежать за ним, но у меня была другая задача, и, как это было ни прискорбно, я остался на месте. С четверть часа я озирал дорогу и окрестности, ловил каждый звук, а в голове теснились горькие мысли — было обидно за себя и тревожно за товарищей. Наконец я увидел медленно приближающуюся фигуру — это был Люциан. Лицо его было очень бледным. А когда он подошел, я увидел капли пота у него на лбу. Вид его так меня обеспокоил, что я предложил ему переночевать в усадьбе. Опасность минимальная, уже поздно. Но он огрызнулся:
— Нет уж, я не такой дурак. — Потом, смягчившись, прибавил: — Прости, Витольд. Не обижайся. Я все объясню тебе дома, через пару дней.
Люциан, шатаясь от усталости, побрел через поля, а я пошел по тропинке обратно, тоже совершенно обессиленный и мечтая поскорее лечь. Вот и дом, и дверь моей комнаты. Я открыл ее и отпрянул — там горел свет! Оказалось, это Данута. Она меня дожидалась. Ни удивляться, ни сердиться у меня уже не было сил. Данута тревожно спросила:
— Что-нибудь случилось?
— А разве что-то должно было случиться? — язвительно ответил я.
Данута умирала от беспокойства, но утешать ее я не мог.
— Ты уверен, что тебе нечего сказать? — В голосе ее звучала мольба.
— Совершенно.
— Ну пожалуйста, мне надо знать!
— О чем ты?
— О том, что произошло этой ночью, конечно!
— По-моему, скорее ты мне можешь это рассказать. Уж верно, ты знаешь больше, чем я.
— Ничего я толком не знаю. Знала бы — не стала бы тебя спрашивать.
— Я слишком устал, чтобы разгадывать загадки, — сухо сказал я и шагнул к кровати.
Данута укоризненно посмотрела на меня и вышла.
Меня уколол стыд, но я уже валился с ног. Не раздеваясь, улегся и мгновенно заснул.
На другой день проснулся поздно. Никого не хотелось видеть. От вчерашней ночи в душе был тяжелый осадок из стыда, страха, досады и унижения. Я оседлал лошадь и скакал верхом до самого обеда.
За столом все чувствовали какую-то неловкость. Мы с Данутой старались не смотреть друг на друга. Я ел без аппетита, лишь бы поскорее закончить и уйти к себе. Но вдруг в столовую вбежала кухарка и, захлебываясь от волнения, закричала:
— Слыхали, слыхали? Этот сукин сын, Булле, ночью наложил на себя руки!