У тётки Мазепы хотели забрать двух взрослых сыновей, но она их не отдавала, да они и сами не хотели к ним идти, так они взяли и шашками зарубили обоих, а тела их сбросили в колодец. Да зарубали их эти изверги так, чтобы парней ещё живыми бросить в колодец, мол, пусть мучаются и издают из колодца стоны, а другие призывники пусть знают, что с ними будет тоже самое, если откажутся у них служить. Мать, убитая горем, двое суток стояла над колодцем, слышала стоны сыновей, но ничего сделать не могла, так как эти бандиты, поставили у копани часового, с наказом чтобы он никого не пускал, кроме их матери. И мать ничем не могла помочь своим сыновьям только стояла, сгорбившись над колодцем и плакала. Длилось это двое суток, пока этих бандюг не выбили из хутора красные бойцы, и тогда люди с красноармейцами вытащили из копани тела её сыновей и помогли похоронить их. А Мазепыха так сгорбленной и осталась на всю жизнь. Так что, сынок, у нас было не просто. Иван? А что Иван? Он, чтобы занять себя, чем-нибудь, с отцом начал перекрывать крышу сарая, а я им в этом помогал. Работали молча, чувствовалось напряжённая обстановка везде, не только в хуторе, но и в семье. Затем, через несколько дней, боевые действия в нашем хуторе стали затихать, похоже красные белых, а также остальных претендентов на власть, выгнали окончательно и власть взяли в свои руки. Теперь всем стало ясно, что власть будет советская, но какой она будет, никто не знал. О ней говорили всякое, а чему верить, чему нет, неизвестно. В семье на эту тему тоже были волнения. С одной стороны, рассуждал Ефим Васильевич, нам бояться нечего, мы бедняки, а бедняков красные не трогают. С другой же стороны, они могут отобрать корову и коня, а это для семьи будет плохо. Для нас корова — это жизнь. Иван слушал рассуждения отца молча, но как только зашёл разговор о коне он тут же вставил: «Коня я не отдам». Сказал, как отрезал. А дальше добавил: «Сяду на своего красавца, ускачу с ним в степь, и только нас и видели».
Далее развивать эту тему не стали, поужинали и легли спать. Среди ночи нас разбудил сильный топот копыт, чувствовалось, что во двор заскочили не один и не два всадника. Иван соскочил с полатей, схватил карабин и в сенцы. Отец с опаской подошёл к окну, я другому окну. Ночь была лунная, и всё было хорошо видно, как днём. Во дворе было несколько всадников, а сколько их было, разобрать невозможно, они постоянно двигались. Один из них поехал к окну и прокричал: «Ивана дома?» Отец взглянул на старшего сына, который стоял с карабином в сенцах, едва освещённый каганцом. Тот кивнул головой, и тогда тато ответил: «Дома, дома» — «Пусть выйдет», — прокричали со двора. Открыв дверь, брат вышел на крыльцо, было слышно, как во дворе о чём-то заговорили.
Немного погодя Иван вернулся в хату, поставил карабин в угол и молча начал быстро одеваться. Надел куртку и брюки серого цвета, на ногах у него были сапоги, на голове фуражка военного образца. Затем он стал прощаться с нами. Каждого из членов семьи обнял, а, обнимая, говорил какие-то ободряющие слова, такого с ним никогда не было, это было впервые. Когда он прощался со мной, я как бы почувствовал, что вижу его в последний раз, и мне стало обидно и горько за такую не справедливость. У меня подступил комок к горлу, и накатились слёзы. Брат это увидел и говорит: «Не бойся, братишка, мы с тобой ещё повоюем». Он был гораздо старше меня и поэтому ко мне относился как к мальчишке. Затем он закинул карабин на плечо, в левую руку взял торбы и пошёл из хаты, а мы с отцом за ним. А сестрёнка Саня, которой в то время было лет четырнадцать, сидела на полатях, прижав руки к груди, смотрела на всё невидящими глазами и тихонько всхлипывала. Во дворе толпились всадники, сколько их было, не знаю, не считал, может с десяток, а может и больше. Все они наперебой о чём-то говорили, а когда на пороге появился Иван, разговор стих. Брат, ни с кем не разговаривая, быстрым шагом, прошёл в сарай и через некоторое время вывел оттуда своего жеребца, уже осёдланного. Сел на него верхом, немного покружив по двору, как будто с ним прощаясь, подъехав к нам, остановился, сняв с головы фуражку, поклонился или нам, или хате, в которой родился и вырос, каблуками сапог тронув бока лошади, шагом выехал со двора. За ним тронулась вся кавалькада всадников. Когда они выехали со двора мы с отцом пошли их провожать за ворота. На улице конники остановились, постояли немного, затем, пришпорив лошадей, поскакали в сторону степи. Постояв на улице, мы с отцом вернулись в хату, на душе было пусто, грустно и тоскливо. Из дома Иван уезжал не первый раз и всегда возвращался, но на этот раз он не вернулся. Куда он девался, где он, что с ним случилось, нам не известно, наверное, где-то сгинул.