- Здравия желаю, Никанор Васильевич.
- Пришлось-таки нам с тобою еще раз побачиться.
- Так точно.
- Давно с батареи?
- Прошлого месяца пятнадцатого числа уволился по демобилизации.
- Очень приятно. Орудия и коней, звычайно, со всеми обозами так и покидали немцам?
- Кони и орудия остались на месте, только они уже теперь считаются Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
- Вот оно какое дело. Так, так. Значит, батарея целая. Кто же за командира?
- За командира наш вольноопределяющий Самсонов.
Ткаченко чрезвычайно высоко поднял брови и, сделав детски невинные глаза, обернулся к гостям.
- И вы подумайте только, - восхищенно пропел он тонким голосом, - вы подумайте только, господа, - чи, извиняйте, товарищи, - какая теперь в армии интересная служба пошла. Обыкновенный вольноопределяющийся целой батареей командует. Ну и ну! Довоевалися. Когда так, ты бы себе, Котко, мог под команду взять не меньше как артиллерийскую бригаду. Очень свободно. Что ж вы, дорогие сваты и гости, стоите на ногах? Седайте на стулья.
- Ваша хлеб-соль, наша шнапс, - сказал матрос, вытаскивая из-за пазухи новый штоф. - Итого один да один - два. Арифметика.
Тут как бы впервые соединились два хозяйства - жениха и невесты. И начался пир.
Пока голова и Ткаченко вяло сговаривались насчет приданого, пока матрос, еще не разыгравшись, осторожно прохаживался пальцами по басовым клапанам своей гармоники и бросал томные взгляды на Любку, пока обе матери, утирая новыми, еще не стиранными платками мокрые от слез носы, говорили друг другу в уголке ласковые слова, вспоминали молодость и считались родней, пока дивчата застенчиво пересмеивались, не решаясь запеть, - Семен сидел, задвинутый столом в угол, и старался не смотреть на Софью.
Она, как ей и полагалось по обычаю, одиноко стояла у порога. Маленькая слеза висела на ее слипшихся ресницах.
Но вот она одернула кофту, подошла к жениху, поклонилась ему и молча подала на тарелке платок.
- Правильно, - заметил голова.
Семен встал и в свою очередь молча поклонился Софье. Он взял с тарелки платок и заткнул за пояс рядом с бебутом.
Некоторое время жених и невеста не дыша стояли друг против друга. Наконец, она обхватила его за шею и прижалась губами к солдатской щеке, жесткой, как доска. Он неловко поцеловал ее в соленый глаз. Потом, обнявшись, они долго целовали друг другу руки.
Тем временем дивчата, собравшись с духом, запели страстными голосами:
Рано, раненько!
Ой, на гори новый двур,
А в том двуре змовины,
Там брат сестру змовляе,
Да змовляючи пытае:
- Кто тоби, сестра, мылейше?
- Мылий мини батенько.
- Се твоя, сестра, неправда,
Рано, раненько!
Каждое слово этой старинной песни нежно отдавалось в сердце Семена.
Он обнял Софью за талию. Как бы желая снять его руку, она схватила его за пальцы, осторожно крутила их и еще теснее прижимала к своему боку.
Они сидели рядом за столом, прямые, неподвижные, охваченные блаженным стыдом.
Малиновое солнце низко прокатилось по окнам и спряталось за далеким степным курганом с ветряком, точно вырезанным из черной бумаги.
- А ну, кавалер, давай теперь свою шаблю, - сказал голова, вытаскивая из ножен бебут Семена.
Услужливые руки дивчат тотчас прилепили к рукоятке принесенную матросом восковую свечу-тройчатку. По обычаю, ее следовало украсить васильками, калиною, колосьями. И хотя на дворе стоял месяц март, явились, как по волшебству, и васильки, и калина, и колосья - правда, сухие, но все же сохранившие свои сильные краски. Лето само вошло в хату.
Голова хозяйским глазом осмотрел дивчат.
- Требуется нам теперь добрая светилка.
На эту должность обыкновенно выбиралась девочка лет двенадцати тринадцати и хорошенькая. Это было самое поэтическое лицо свадьбы - эмблема девичьей жизни.
- А ну, кто из вас подходящий?
Как только голова произнес это, Фрося вспыхнула до корней волос. Даже руки ее стали красные, как бурак. Сердце остановилось. Недаром же она целый день так хлопотала, старалась, била подметки и с плеч роняла платок.
Она уже давно тайно и страстно, мечтала хоть разок в жизни побывать на свадьбе светилкой.
Девочка изо всех сил прикусила губу. Ее рыжие брови поднялись. Глаза вытаращились. Зеленые и неподвижные, они с отчаянием смотрели на Ременюка, просясь в самую душу: "Возьмите мене, дядечка! Возьмите мене, дядечка!"
Голова посмотрел на девочку ужасным глазом и взял ее тремя пальцами за пунцовую щеку.
- Ты кто здесь такая?
- Евфросинья, - одними губами прошептала она. - Котковых. Семена сестра.
- Годишься. Шаблю в руках удержишь? Держи. Будешь светилкой.
И вдруг такой страх напал на Фросю, что она кинулась в угол, закрыла лицо руками и затопала чеботами.
- Ой, ни! Ой, ни! - тряся косой, запищала она. - Ой, дядечка, ни! Я стесняюся.
Но, впрочем, через минуту она уже, важная и от важности бледная, сидела рядом с головой, обеими руками держа перед собой кинжал с горящей свечой, украшенной колосьями, васильками и калиной.
Чистое пламя раскачивалось из стороны в сторону. Воск капал на подол нового Фросиного платья. Ясно и выпукло освещенное лицо девочки, казалось, качается из стороны в сторону, как бы волшебно написанное в воздухе водяными красками.
А дивчата продолжали петь:
Ой, рано, раненько!
За городом дуб да береза.
А в городе червонная рожа.
Там Сонечка да рожу щипае.
Пришла до ей матюнка:
"Покинь, доню, да рожу щипаты,
Хочу тебе за Семена отдаты".
"Я Семена сама полюбыла,
Куда пошла, перстень покотыла.
А где стала - другой положила..."
Глава XIX
НОВЫЙ РАБОТНИК
Несколько раз гости вставали с мест, собираясь уходить по домам, но каждый раз Ткаченко, злобно покосившись на свечку, говорил:
- Ничего. Сидите. Еще свечке много гореть.
По обычаю, следовало сидеть до тех пор, пока не сгорит большая ее часть. Матрос же, не любивший уходить из гостей рано, где-то раздобыл и принес свечку весом фунта на полтора, чем обеспечил танцы и ужин по крайности до двух часов ночи.
Давно выпили один штоф и другой. Посылали уже за третьим, за четвертым. Успели станцевать раза по четыре польку-птичку, и просто польку, и польку-кокетку, и специальную солдатскую польку, вывезенную из Восточной Пруссии. Спели "И вихри в дебрях бушевали", и "Позарастали стежки-дорожки", и, конечно, "Шумел, горел лес Августовский", "Реве тай стогне Днипр широкий" и "Ой, на гори тай жнецы жнуть".
Потом голова и матрос станцевали новый, еще не успевший дойти до деревни, очень модный танец "Яблочко", слова которого вызвали восторг, так как запоминались с одного раза, прямо-таки сами собой. Откуда ни возьмись появился скрипач и запиликал на своей скрипке. А свечка догорела едва до половины. Часу во втором голова, выходивший из хаты подышать свежим воздухом, заметил во дворе фигуру какого-то человека.
- Стой! Ты кто такой есть? - закричал он громовым голосом, но тут же сообразил, что это новый работник Ткаченки. - Тю, черт, обознался. Ты что тут один во дворе стоишь, а в хату не заходишь? Это при Советской власти строго запрещается. У нас теперь, при Советской власти, все люди одинаковые - нема ни хозяев, ни работников. Идем выпить и закусить. Видал у меня на рукаве полотенце? Как я здесь староста, должен мне подчиняться.
С этими словами голова сгреб его под мышку и, как тот ни отказывался, втащил в хату.
- Гуляй с нами, - сказал матрос и подал ему полный стакан. - Пей, не журись. Наш верх!
Гости с любопытством рассматривали нового работника. Хоть он жил на селе давно, люди видели его редко. Он никуда почти не выходил со двора. Если же и выходил, то ни с кем не заговаривал, а на вопросы отвечал односложно и бестолково.