И тогда он мягко отдавал меня в объятья матери, когда она сидела, вязала или читала. И я извивался в ее руках, ощущая тепло и защиту от всего плохого, что есть на свете. Мне было тогда, кажется, всего лишь пять или шесть. И отец самодовольно напевал:
- Дейв, Дейв, - могла сказать мать. - Ты дурачок, ну настоящий дурачок, - звучало смешно и, вместе с тем, с нежностью в голосе, и аромат ее духов обволакивал меня с ног до головы.
- Эх… Что вытворяют в других семьях, во время их традиционных песен? - мог сказать отец, кривляясь как клоун и прыгая по комнате:
- В них ничего не вытворяют, - могла сказать мать. Та старая игра для меня всегда была удовольствием. Конечно, это было еще до того, как мать стала печальной, и тревога навсегда поселилась у нее на лице.
- Кто сказал, что ничего не вытворяют, напевая? - мог спросить отец. Глядя сверху на меня, он спрашивал грозным голосом: - Как тебя зовут, мальчик? - в тот момент он становился очень серьезным.
- Адам, - отвечал я. - Адам Фермер.
Я весело заигрывал с ним.
- Хорошо. Полагаю, раньше наша фамилия была Смит? Кого-нибудь спрашивая, ты напеваешь: «Мистер Смит навеселе, Мистер Смит…»
- Дэвид, - говорила мать. Я весело смеялся, и отец мог начать петь снова…
Я на шоссе №119:
Неожиданно славный выдался день. Октябрьские деревья горят на солнце яркими красками, все укутано в красное и коричневое. Временами поднимается ветер, срывающий с проводов стаю птиц в воздух, и птицы парят над шоссе. Я проезжаю длинный луг, весь усеянный коровами, жующими свою жвачку.
Я рад, что не принял пилюль, и я напеваю:
Стараюсь петь голосом отца, но теряю нить. Ветер держит меня за горло, и мне нужно набрать воздух. В легких жжет, и думаю, что пока лучше не петь. Мои плечи сводит от боли, а пальцы болят там, где я сжимаю рукоятки руля.
Передо мной холм. Дорога беспощадно ползет вверх. Оглядываюсь: позади меня – ничего. Останавливаюсь, слезаю и смотрю на верхушку холма.
Я качу велосипед. Вокруг пусто, ни души. Мне не хочется никуда. Полная безысходность. Но я все иду. Мне хотелось бы вернуться на ту заправку в Эйсвел. Можно было бы дойти до тех деревьев, что в стороне, присесть и отдохнуть, но сомневаюсь в том, что мне стоит сходить с дороги. Кто знает, что скрывается за этими деревьями? Я боюсь не только собак, но и других животных, еще змей и пауков. Они – неразумны. Мне так нужно остановиться, но я продолжаю двигаться, двигаться, даже если устал.
Я на вершине холма, и подо мной ковром стелется чудесный ландшафт. Миля, другая вниз по дороге, и белая церковь, окруженная кучкой домов, острым шпилем впивается в небо. Я прыгаю на велосипед и лечу вниз с холма, навстречу новым приключениям. Байк набирает скорость, я снова парю, наслаждаясь собственным полетом, и спешу к тому шпилю церкви, как можно быстрее. И будет так обидно, если потеряю контроль над байком. Я скольжу вниз с холма, и ветер ест мои щеки, кусает изнутри все мое тело, И я снова пою, пытаясь подражать отцу, и лечу с той же песней:
Ветер подхватывает мой голос и уносит в воздух. Звуки растворяются в нем, как дым.
Рукояткой руля я задеваю дорожный указатель…
Лежу на земле. Все крутится в глазах: деревья, телефонные провода надо мной…
Голос ломается где-то очень высоко. Ясное небо и ветерок. Я дышу. Последнее, что чувствую: я жив и на правильном пути в Ротербург-Вермонт.
ТАРЕ ОZК003 0845 date deleted T-A.
Т: Мы можем побеседовать?
(пауза 8 секунд)
Т: Ты хорошо себя чувствуешь?
(пауза 5 секунд)
Т: Ты выглядишь несчастным, расстроенным. Что-либо не так?
(пауза 15 секунд)
Т: Постарайся сегодня быть лидером в нашей беседе.
(пауза 10 секунд)
Адам был не в себе, отрешен, не находил места и смотрел не то в пустоту, не то в себя, и доктор, если он, конечно, был доктором (он, наверное, им и был) – с маленьким лицом, и непонятными глазами, которые сверлили Адама, когда он их поднимал. Он словно смотрел через ствол орудия, целился в него. Адам чувствовал себя мишенью, и почему-то был рад тому, что мог, как бы стоять в стороне, как бы сделав шаг в сторону от себя, и видеть со стороны их обоих, сидящих в комнате. Ему, конечно же, было любопытно заглянуть в свои внутренности, но не сейчас. А доктор Брайнт уткнулся в вопросник своими, с виду уничтожающими глазами. Еще не реализовав свой ум и хитрость, он думал: «Если сделаю шаг в сторону, то, может быть, смогу найти что-нибудь еще. Это возможность дать ему наслаждение, помочь вспомнить…» Вспомнить что? Он не знал – что-то, что-нибудь мимолетное, из закутка души, мучения прочь, и тогда он сможет достичь желаемого…
Т: Может быть, отложим.
(пауза 5 секунд)
Т: Не стоит спешить. Попробуем потом.
END ТАРЕ ОZК003
Свирепый пес, и я в ужасе.
Он поджидает меня в конце длинного, бесконечного спуска с вершины холма – с того момента, как еще издалека я увидел его маленьким комочком, сидящим у дороги. Я наблюдаю за ним по мере приближения. Похоже, что это настоящая немецкая овчарка, рыжевато-черного окраса, он тихо охраняет въезд, ведущий к большому белому дому, примыкающему к дороге. Мне кажется, что дом пуст, и я наедине с этим страшным псом. Ожесточенно всасывая воздух, стараюсь проплыть мимо пса как можно быстрее, и делаю это так быстро, что изумляюсь собственной скорости и, похоже, что для него остаюсь незаметным.
Пес поднимает голову и поворачивает ее в мою сторону, вздрагивает, выравнивает уши, словно принимает вызов. Мои глаза мечутся слева на право, и возвращаются назад, но это не может меня спасти. Дорога позади пса пуста, в поле зрения нет машин, и сам дом внутри выглядит заброшенным, будто бы все ушли прочь. Через улицу, в расстелившемся за ней открытом поле проходит низкая каменная стена, за которой тоже никого.
Я приближаюсь, пес отступает от дороги, и думаю, что, наверное, он ждет меня здесь всю мою жизнь. Он неподвижен, его хвост не шевелится, глаза — они словно из мрамора. Он тихий и наблюдательный – пес-убийца. Я уже хорошо вижу, как блестят его стоящие уши, и говорю себе: «Надо продолжать движение. Он всего лишь собака. Собаки – лучшие друзья человека. Они не тигры и не львы».