- Похоже, ты самый подходящий кандидат для «Номера», - Эмми сказала это в первый же день их знакомства, рассмотрев его, щуря глаза. Она была близорукой, но ненавидела очки. - Застенчивый, может быть, но думаю, что ты – тип, никогда не теряющий хладнокровия. А хладнокровие очень подходит для «Номера».
- Что такое «Номер»? - спросил он, доверчиво и наслаждаясь. Он не встречал раньше никого, хоть чуть похожего на Эмми Герц.
- Узнаешь потом, Асс. Завтра, после школы. А сейчас, жди меня у главной двери, и если будешь покладист, то зажжется свет.
Он буквально плясал около библиотеки с книгами в руках, заглядывая в окна, чтобы не упустить момент, когда подойдет ее очередь к библиотекарю, и когда она вернет книги. Он ощущал внутри себя взлет энергии, переходящей в буйность. Хотелось петь, даже не петь, а кричать. Свойственная ему застенчивость исчезла. Ему нужно было говорить, чтобы больше не быть для нее посторонним и объявить, что день чудесный, как прекрасно светит солнце, и как оно заливает Майн-Стрит, в безветрии ослепляя все, вращаясь вокруг всего этого золотого мира.
На следующий день, он ждал, когда она возвращалась из школы. «Я рада тебя видеть, Асс», - сказала она. И он жадно слушал ее. Она рассказывала своей школе и классе, и об ужасной контрольной по алгебре, которую, в чем она была уверена, запустила.
Она внезапно остановилась и повернулась к нему: «Ты стесняешься? Ведь ты почти ничего не говоришь. Или это потому, что мой рот не закрывается?» Ее глаза были, словно синие цветы.
«Я стесняюсь…» - сказал он, удивляясь тому, что на самом деле в ее присутствии стеснения не чувствовал. Обычно он стеснялся посторонних. Его отметки в школе часто страдали потому, что он был ужасен и косноязык в устных ответах, речах и где-либо еще, где всеобщее внимание фокусировалось именно на нем, хотя и блистал в письменных тестах, контрольных и сочинениях.
- Почему я раньше не видела тебя здесь вокруг? - спросила она, когда они медленно прохаживались.
- Не знаю, - отрезал он. Он и не знал. Он был просто «здесь и вокруг», и обычно после школы сразу же возвращался домой. Мать была дома, ждала его, сидя в своей комнате; она расстраивалась, если он приходил на пять минут позже; говорила напряженно и нервозно, если не знала о его местонахождении. Ему иногда хотелось знать, что с ней должно было произойти, и что превратило его мать из веселой и нежной женщины, чей аромат сирени заполнял все вокруг, в бледную, подавленную и ворчливую старуху, которая просто уходила из дому или затаивалась у оконной занавески. Но он не хотел рассказывать Эмми Герц о своей матери. С его стороны это было бы предательством Эмми и ее потерей. Во всяком случае, его ужасная застенчивость или неспособность воспринимать взгляды людей со стороны были ничем по сравнению с эмоциями и поведением его матери. Он чувствовал, что застенчивость лежит в основе его характера, и предпочитал читать книги или слушать старый джаз у себя в комнате походам на танцы и тусовкам со сверстниками в центре города, или играм в «классики», когда был помладше. Во всяком случае, он всегда без сожаления уходил от всех прочь – это был его выбор. Быть очевидцем, наблюдать, присутствовать в очаге развития событий, записывать внутри себя на какую-то собственную пленку в спрятанном от всех «черном ящике» то, что вокруг не замечал никто, кроме него. Все это пришло к нему позже, в одиннадцатом классе, когда он твердо и бесповоротно решил, что хочет стать писателем: все его наблюдения, а, тогда же, все его эмоции и ощущения стали служить этим целям. Он осторожно, как мог, преподносил все это Эмми Герц – словно переполненные ладони орехов, которые нельзя было рассыпать.
Они пришли в дом Эмми, и он ждал, пока она сменит джинсы. Ее мать – рослая, стройная женщина, еще ни разу не видя его, все о нем уже знала от дочери, после того, как днем ранее он позвонил ей домой по телефону. Она собиралась уйти по каким-то своим делам. Адам все-таки позвонил своей матери, и сообщил ей, что в этот вечер будет поздно, задержится на встрече в Литературном Клубе – он был страшным вруном, и чувство вины за собственную ложь стало брать его за горло. Он, было, подумал, что делает ошибку, встречаясь с Эмми Герц после школы, как сегодня. Что делать ей с таким как он? Она была молнией, а он был тучей – серой тучей. Но он услышал поэму, затаившуюся в мире, и захотел ее записать.
«Я была права!» - закричала Эмми из ванной. Адам побрел туда, услышав ее голос. Из-за запертой двери доносились шум душа, спуск воды в унитазе и то, как канализация давилась экскрементами и всем, что в нее поступало. В смущении он старался всего этого не слышать. Эмми вышла наружу, и кровь прилила к его щекам. Забавляясь, она сказала: «Смотри, Асс, не стоит так сильно пердеть за все, что так тебя беспокоит. Все это — лишь часть природы и бытия». Позже она сказала ему, что выбрала слова преднамеренно – «Кусочек шоковой терапии», - как она это объяснила.
Они направлялись в магазин сети «А&Р», проделывать тот самый «Номер». Основная идея «Номера» была проста: наполнить тележку, а еще лучше несколько тележек до отказа каким-либо товаром, зарегистрировать все это у кассира, под каким-либо предлогом вернуться с этими тележками обратно в торговый зал, не заплатив ни цента, скопить все тележки где-то не на самом приметном месте и улизнуть, оставшись незамеченными, сохранив чеки кассового аппарата и карточку покупателя. Эмми как бы и не удалялась из торгового зала. Она предугадывала все возможные варианты. Прежде всего, в разные дни недели были разные возможности. Например, полдень вторника был полон риска из-за того, что в магазине было мало покупателей, и сложно было остаться необнаруженными при участии в каких-либо подозрительных акциях. На вечер пятницы и в субботу покупатели заполняли магазин до отказа, но Эмми так же осознавала риск. В один день она утверждала, что в тележку могут быть загружены только консервы, или в другой – только банки, и в тот день она провела целую корзину банок, объемом в галлон каждая. В другой раз она загрузила полную тележку детского питания; надо было перебрать пятьсот банок. И ей пришлось оставить все это перед кассой.
О, боже! Любо-дорого было посмотреть на Эмми, что она вытворяла, когда выделывала «Номер». Процесс носил серьезность, без малейшего намека на какой-либо вред. Иногда она выносила список покупателя, а настоящий список они делали потом, дома, после школы. Она проверяла список так же часто, как ее семья закупалась, следя за марками и названиями, проговаривая все по слогам. Один раз они с Адамом взяли с собой маленького ребенка, ее соседа, чтобы привнести в «Номер» видимость закупки для семьи. Эмми говорила очень важно, чтобы все выглядело естественно, как если бы все, что было в тележках, принадлежало им, и всегда действовала с некоторой злостью и беспристрастностью, чтобы никто не смог их в чем-либо заподозрить. Иногда она специально просила продавца о помощи. «Эй, а где сардины, между прочим?» - требовала она и угрожала всем работникам магазина поркой, если ей не покажут, где лежат сардины. Это была Эмми.