- …он хороший парень. Мне жаль обо всем, что случилось…
- Луиза, ты не в лучшем настроении. Пожалуйста, взбодрись немного…
- Я знаю. Мы так благодарны, и у меня есть так много – Дэвид и Адам и, конечно же, ты, милая Марта…
Шум переключил внимание Адама: шаги отца. Он убрал трубку от уха, но понимал, что если он положит ее на аппарат, то обязательно последует предательский щелчок, который может его выдать. Шаги проследовали. Отец спустился по ступенькам. Адам посмотрел на руку, с трубкой в ней, касающейся аппарата. Он положил ее на аппарат – аккуратно, мягко и нежно. Отец спустился в подвал. Хорошо, что его глаза были в одном из страховых договоров, что был у него в руках, и он прошел мимо, не замечая Адама, виновато стоящего возле телефона. И более того, он не видел того жуткого удивления тому, что Адам услышал своими ушами.
Они мне врали, думал я с ужасом. Всю мою жизнь, они мне врали…
Т: И так, впервые, ты фактически получил прямое доказательство того, что кое-что было неверно.
(пауза 5 секунд)
Т: Ты себя чувствуешь хорошо?
А: Я не уверен. Я себя чувствую несколько растерянно.
Т: Беспокойная реакция, не более. О, растерянность очевидна. Я понимаю тебя. Но причина беспокойства – внезапное обострение памяти.
А: Могу ли я отдохнуть? Я устал.
Т: Ты отступаешь?
А: Нет. Действительно. Я растерян и устал, и в желудке тошнота. Я чувствую, что я тут был… в этой комнате… снова…
Т: Согласен, у нас была длинная беседа, даже очень. Более чем час – даже два. Надо прерваться.
А: Спасибо.
END TAPE OZK006
Их трое.
Они скучились вокруг стола в углу около музыкального автомата и едят попкорн. Подбрасывают хлопья в воздух и ловят их губами, словно они на сцене и ждут от публики аплодисментов. В углу стоит старый и дряхлый музыкальный автомат, он не освещен изнутри и не внушает никаких фантазий о звучащей музыке. Я готов удивиться, если в нем окажется песенка «Отец навеселе», но осознаю, что это, конечно же, невозможно. Не должно быть таких песен в этом автомате. Этих троих с попкорном я побаиваюсь. Они посматривают в мою сторону и перешептываются между собой.
Маленький ресторан, скорее закусочная. Внутри только я и эти трое. Бармен – маленький худенький парнишка с зубочистками, торчащими наружу изо рта. Он всегда у телефона. Неторопливо кладет трубку, но телефон звонит снова, и, когда он говорит, зубочистки прыгают у него рту.
Горячая тушеная устрица обжигает десна во рту, и я запиваю ее водой. Ежик содовых пузырьков покалывает мне язык. Еда укладывается в желудке и, качаясь внутри него, растворяется.
Я смотрю на этих троих, и рад, что оставил велосипед в полицейском участке. Когда за четверть часа до того прибыл в Карвер, то первое здание, которое я увидел на Майн-Стрит, было одновременно полицейским участком, городской ратушей и пожарной командой. Я вошел внутрь и спросил полицейского, сидящего за столом, могу ли я оставить свой байк под их присмотром, чтобы ненадолго удалиться поесть. Он читал газету и не смотрел в мою сторону: «Конечно, малыш», - сказал он. – «Мы здесь». Странная мысль посетила меня о том, что он не смотрел на меня, и все. У меня могло быть две головы или винтовка, или еще что-нибудь такое, и он бы не заметил. Я не оставил отцовский портфель в корзине байка и взял его с собой. На улице я увидел, что Карвер – это маленький городок, и тут даже нет парковочной разметки. Я заглянул в обеденную комнату – скупая табличка гласила: «Еда» и все. Для меня подходит такой способ мышления, также как и для Эмми – ничего не звучит и не возбуждает воображения.
Бармен зачерпнул тушеную устрицу, в это время говоря по телефону. Трубка покоилась между его подбородком и плечом. И мне показалось, что в моем долгом путешествии неплохо бы подкрепиться чем-либо тушеным или молочным, но сытным. Он вложил огромный кусок масла в жаркое и скривил мне рожу. Мне показалось, что гримаса больше подходит ему, чем улыбка. Масло начало таять. Я не любитель растопленного масла в жаркое, но я выглядел задумчиво. Он любезно кивнул мне. Я улыбнулся и сказал ему: «Спасибо», и отошел в сторону, а он все продолжал говорить по телефону, у него низкий голос, я никогда не слышал такого.
Что-то стукается о мою руку. Я ем и смотрю вниз, и вижу, как комочек попкорна падает на пол. Другой комочек чуть ли не попадает мне в тарелку. Похоже на школу, когда старшеклассники плюются из трубочек. Я не смотрю на хулиганов и сосредотачиваюсь на еде. Дую в тарелку, чтобы как-то остудить все, что в ней находится. Перекладываю портфель со стула, на который я его положил, на стол и ставлю его перед тарелкой, чтобы закрыться. Попкорн-парни хихикают. Можно бы сказать им мечтательно, что они хулиганы. Я осознаю это и, как можно быстрее, меняю место. Они везде – в школах и офисах, в театрах и на заводах, в магазинах и больницах.
Один из них встает и идет ко мне. Ему шестнадцать или семнадцать. Его лицо густо усыпано веснушками, и во рту сверкают белые прямые зубы. У него взгляд такой же, как и у миллиона других его возраста, с той лишь неразличимой разницей, что он несет какую-то незримую отметку, напоминающую о его присутствии.
- Никогда не видел тебя здесь, парень, - он говорит, остановившись около моего стола и нависнув надо мной.
Я беру вилку с жаркое. Оно уже остыло, и я могу не обжигаясь отправить его в рот.
- Я проездом, - говорю я.
- Откуда ты?
- Из Монумента, штат Массачусетс.
- И куда направляешься?
Он спрашивает, но ответ видимо не интересует его. Вопросы – это только прелюдия к тому, что может произойти: нечто страшное.
- Ротербург, Ротербург-Вермонт.
- Ты автостопом?
- Нет. Я на байке.
Все время говорю я. Я глотаю жаркое, жую устрицу и крекеры.
- Хорошо, а где байк?
Он подходит к окну и смотрит на улицу. Оглядывается на друзей, на тех, что остались за столом и подкидывают себе в рот попкорн. Он тянет время:
- Не вижу никакого байка.
- Он в полиции, - говорю я. - Я оставил его под присмотром.
Я тут же понимаю, что делаю ошибку, говоря это. Он отходит от окна прямо к моему столу, и прекращает двигаться, затем трясет головой, словно страшно удивлен. Он смотрит на друзей:
- В полицейском участке? - спрашивает он, в насмешку изумляясь. - Держать байк под присмотром?
Я знаю, что последует дальше.
- Я полагаю, он не доверяет нам, - говорит он, тряся головой, его голос звучит сурово. -Полагаю, парень из Массачусетса не доверяет людям из Карвера, Нью-Гемпшир.
Я проглатываю последний кусочек тушеного картофеля и пихаю в рот крекеры. Руки дрожат. Я откладываю ложку. Было бы неплохо утром принять пилюли. Я смотрю на кассу, на человека с телефоном, и на острые зубочистки у него в зубах.
Хулиган крутится вокруг меня:
- Резонно оставить байк у полицейских. Это потому, что ты не доверяешь нам?
- Смотри, - говорю я, отодвигая тарелку с жаркое. - Я на пути в Ротербург, и байк – единственный способ моего передвижения. И если он пропадет, то я погиб.
- Ты не можешь ехать автостопом? - спрашивает он. - Черт меня подбери, Дабби и Левис, мы один раз доехали до Монтпильера. Правильно, шкуры?
- Правильно, Пастух, - кричит один из них.
Я вытираю губы салфеткой и беру отцовский портфель со стола. Руки слегка трясутся.
- Что это? - спрашивает Пастух.
- Что что , - переспрашиваю я, и мой голос срывается.
- Этот портфель в твоих руках - он спрашивает раздраженно, - Что-то похожее на бомбу или нечто вроде того. Так бережно. Там бомба? Ты хочешь взорвать Карвер, Нью-Гемпшир?
- Нет, - отвечаю я. - Это подарок. Сюрприз для отца. Он в Ротербурге, и я везу это ему.
Я встаю, отодвигаю стул. Ножки стула скребут по полу. Ребятки за другим столом встают тоже. Мое сердце молотит. Я сильно напуган. Бармен поворачивается к нам.
- Я хочу знать, что у него в портфеле, - говорит Пастух, обернувшись к бармену. У него низкий голос, как из преисподние.