«Грей сказал, что это наша страховка. Он обеспечил нас ею», - в голосе отца проступила горечь, которую Адам раньше никогда у него не слышал.
Он смотрел на огромный заголовок во главе большой газетной статьи в пять колонок. Он не читал саму статью. Заголовок рассказал ему все, что он хотел узнать:
«Блаунтский репортер, его жена и сын погибли в автокатастрофе на шоссе».
А: Я сидел и думал, глядя на статью: «Я умер. Я уже умер».
Т: Это была шокирующая мысль?
А: Не думаю, и не уверен в чем-либо еще. Мне кажется, что я онемел. И я онемевший по сей день.
Т: Ты желаешь остановиться? Все время для тебя собралось в кашу. Существенно для тебя, но все это каша. Действительно, прорыв. Но думаю, что ты должен теперь отдохнуть. Детали будем уточнять позже.
А: Да.
Т: Надо остановиться.
END TAPE OZK012
Я выхожу из аптеки, иду к паркометру и не вижу байк. Пять часов. Толпа переходит дорогу. Все спешат домой с заводов и фабрик, из офисов и контор. Тысячи ног шаркают по асфальту. Остановившийся на остановке автобус шипя раскрывает двери и выплевывает на тротуар людей. Светофор моргает то красным, то зеленым. Машины сигналят. А я стою, словно отрезанный от всего мира на маленьком невидимом островке, и смотрю на пятно, где раньше был мой байк. Не стоило оставлять его без присмотра. В крепко сжатой руке отцовский портфель. Я прижал его к себе, опасаясь, что кто-нибудь нападет на меня и вырвет его из рук. Ощущение тревоги, и снова начинает болеть голова, наверное, мигрень – маленькое пятно боли, пульсирующее вместе с венами и артериями у меня во лбу над глазами. Я трогаю его пальцем, словно оно осязаемо. Но мои глаза застряли на том пятне, где был мой байк.
Оглядываюсь вокруг, может быть, кто-то сыграл со мной злую шутку, сотворил пакость, спрятав байк где-нибудь рядом. За двумя маленькими магазинами разинута пасть переулка, и я в него ныряю. Ничего, лишь парящие в воздухе газетные листы, мусорные баки, и кот с драным боком прыгает с одного бака на другой. Он смотрит на меня и шипит. Я выхожу прочь, глядя по сторонам. Вижу только прохожих, а байка нет.
Но переулок снова манит меня. Когда я найду байк, то быстро уеду отсюда. Скорее всего, надо искать его в переулках, так как тому, кто его угнал, не стоит долго оставаться на просторной улице, чтобы не быть вскоре обнаруженным и не услышать вслед: «Стой, вор!»
Я возвращаюсь в переулок – в узкий, шириной с небольшую комнату, просто находка для мальчишки с велосипедом, чтобы скрыться с глаз. Вбегаю в узкий коридор и ударяюсь плечом о шершавую кирпичную стену. Переулок настолько узок, что меня охватывает клаустрофобия, и боли возвращаются. Я вспотеваю, пот собирается липкими каплями подмышками и капает под одеждой. Я прохожу весь переулок, наконец, вырываюсь наружу из этой преисподние и оказываюсь на заброшенной площади за домами главной улицы. Мусорные баки, брошенная машина без колес, лужа на песке, оконная рама без стекол и сумрак, прячущийся по всем углам.
«Ты что-нибудь потерял, Мёд?»
Оглядываюсь вокруг, но никого не вижу. Меня это удивляет.
«Наверху», - говорит голос робким южным акцентом смягчая слова.
Он стоит на пожарной лестнице, прямо надо мной, на уровне второго этажа. Сощурив глаза, вижу огромного деревенского увальня в белой рубашке, распахнутой на груди, не смотря на то, что в Новой Англии в это время года весьма прохладные сумерки. Но мои глаза привыкли к полумраку. Я постепенно начинаю видеть его сырое лицо, пухлые и мокрые щеки, влажный лоб. Он бес толку прикладывает ко лбу носовой платок. Он стоит, прислонившись к железным перилам, и лестница скрипит. Инстинктивно отхожу в сторону на шаг или на два, опасаясь, что наверху вдруг что-нибудь отломается и рухнет на меня вниз. Он назвал меня «Медом»?
- Кто-то увел мой байк, - говорю я. - Я оставил его возле магазина всего лишь на минуту или две, а когда вернулся – его уже не было.
- Это правильно, Мёд… каждый день тут что-нибудь крадут… как бы это сказать… что-нибудь такое… что не трудно утащить… но в последнее время тащат и… то, что потяжелее… - он много говорит, постоянно повторяясь и спотыкаясь на словах, выпячивая свой акцент.
Удивлюсь, если он увидит мой хмурый взгляд с высоты, когда я разглядываю его монструозное тело, сильно вспотевшее в этот холодный вечер, и все время его губы произносят слово «Мёд». Он отвратителен, но почему-то я уверен в том, что он знает, где мой байк. Почему-то он спросил меня, не потерял ли я что-нибудь, когда увидел меня сверху, стоящего здесь.
- Ты не видел, кто-нибудь не проезжал здесь на велосипеде? - спросил я.
- Ты слишком долго стоишь на одном месте и видишь множество вещей, - говорит он, теперь в его голосе проступила насмешка, словно он собрался играть со мной в какую-то игру. - Знаешь, что трудно? Будучи в таком положении застрять в этой дыре и ожидать того, что все вернется к тебе, и при этом ничего не предпринимать… Видишь, что я имею в виду?
Я вижу, что он имеет в виду. Металл перегородок, перил и ступенек пожарной лестницы – словно клетка, заключающая его вес и габариты.
- Ты живешь наверху? - спрашиваю я, не ожидая игры, а также и всплеска его ярости. Он ничего не скажет, если я быстро повернусь и уйду.
- Здесь квартира. Четыре комнаты. Из передних окон видна Майн Стрит, а стоя здесь, я могу видеть задние закоулки, - он поднимает руку на открытую дверь, похожую на те, что где-нибудь в родильном отделении. - Наконец, неплохое место, откуда я могу наблюдать за всем происходящим вокруг. Рано или поздно можно что-нибудь интересное увидеть.
- Я надеюсь, ты видел мой байк, - говорю я. - И того, кто взял его.
- Люди теряют вещи, а затем они иногда расклеивают бумажные объявления… Знаешь ли, если написать: «Потеря, велосипед, на Майн Стрит в Хоуксете. Вознаграждение». Вознаграждение, Мёд! Это ключ. Что-нибудь до тебя доходит? Ты должен обещать вознаграждение, - в его голосе гремит тяжелый южный акцент, и он выговаривает «вознаграждение» как во-озна-аграждение. К его южному акценту добавляется еще что-то… то, что я не хочу признать.
- Я даю тебе вознаграждение, - говорю я, почти подражая его акценту. - Я даю тебе вознаграждение двадцать пять долларов.
- И это все вознаграждение, Мёд? - говорит он. - Вознаграждение вознаграждений? - теперь в сумраке он начинает чесаться. Он чешет грудь, где его рубашка расстегнута, и под ней блестят кучерявые волосы. Он чешется обеими руками, все ниже и ниже, на уровне живота и уже под ним, где-то в штанах. - И это все… - говорит он. Его голос разносится в сумраке.
У меня снова мигрень, пульсирующая во лбу. Тошнотная волна качнулась в желудке. Во рту вкус кислоты и желчи.
- Все, что я хочу, это только мой байк, - говорю я. Мои губы дрожат. Я расстроен и зол одновременно, наверное, потому что я снова ощущаю себя маленьким ребенком и, как и всегда, трушу. У меня в голосе хныкающие нотки, и я ненавижу себя за это, и ненавижу этого жирного увальня, стоящего там наверху, издевающегося надо мной. И еще я ненавижу того, кто украл мой байк. Теперь и я стал пульсировать, как мигреневая боль у меня во лбу, но с ненавистью и злостью. Я стою и ничего не могу с собой поделать, трясусь и дрожу в приближении вечера, и чувствую, как к глазам подкатываются слезы беспомощности, и холодный гнев мурашками щекочет мои щеки. Его огромная фигура волнуется во влаге, словно он где-нибудь под водой.
- Ну, скажи ему, кто увел его байк, - подключается другой, звонкий голос с новоанглийским ударением в словах.
Я смахиваю слезы.
Увалень выдыхает огромную порцию воздуха, которой, наверное, можно бы расшевелить ветки на деревьях.
- Давай, говори ему, - доносится голос из квартиры, из-за спины увальня.
Огромные складки подкожного жира пухнут на его лице.
- Никогда не удается делать то, что хочешь, - говорит он себе, и теперь это слова маленького ребенка.
- Скажи ему, Артур, - говорит голос.
- Варней-Бой Джуниор - он взял твой байк, - говорит увалень.- Проходил через этот переулок минут пятнадцать тому назад. Он всегда что-нибудь крадет, иногда к нему приходят и забирают свои вещи обратно.