И вот я смеюсь над собою, над своей старостью, своим безобразием.
И все из-за газетной статейки – двух пожелтевших, осыпавшихся по краям листочков с выцветшими буквами. Забытые между страницами одной из книг в моей библиотеке, они были найдены случайно. Я прочитала их и невольно бросилась к туалетному столику, к эллипсообразному зеркалу, когда-то обещавшему мне так много.
Вырванный из номера «Светского сплетника», давно закрывшейся жалкой газетенки, этот текст без авторства, озаглавленный «Париж, опьяненный Россией» и датированный 1909 годом, был написан типичным для Belle Époque выспренним и жеманным языком, а завершался абзацем столь пафосным, что не мог не вызвать улыбку. Бурлеск!
И наконец, ослепительная в красном платье, – этот цвет так любил Тьеполо, – к тому же и по последней моде сшитом, в тюрбане с аметистом, появляется королева дня, балерина наших снов, звезда Русских сезонов – Тамара Карсавина, чистейший брильянт в окружении своих обожателей, околдованных ее византийским, загадочным и строгим взором… Добродетельная гетера, алмея Севера, незабвенная Сильфида – ОНА, о Карсавина, высшее воплощение Вечной Женственности, отныне сияет на небосводе среди звезд!
Влекомая к зеркалу точно магнитом, я конечно же не бросилась, а поковыляла к туалетному столику. Немного вперевалку – из-за одряхлевших бедер и полноты, с каждым годом доставляющей все больше неудобств. Оказавшись лицом к лицу с самой собою, я поймала себя на том, что рукой тереблю дряблый отвисший кармашек под подбородком, кручу прядь реденьких волос, завитых в смешные белые букли, – сквозь широкие проборы видна восковая бледность лысины. Сидела и всматривалась в эти поплывшие черты в поисках хоть одного, пусть даже самого разнесчастного следа той самой «Вечной Женственности». Тщетно. В мозгу снова застучали слова дочери охранника, невинного дитятки, хотя не стоило бы придавать им такого значения: «Она ведьма!»
Женщина, ставшая старой и безобразной, перестает быть женщиной. И я снова смеюсь, охваченная острым, почти освобождающим чувством, что отныне я – существо особенное, бесполое, немножко ужасающее, немножко жалкое, но проницательное до беспощадности – и тем более сильное, что предчувствую близкий конец. И я подумала: да, так и есть – скоро «Вечная Женственность» воссияет на небосводе среди других звезд.
Хватит черного юмора. Оторвавшись от своего отражения, я опустила взор на страницы, которые все еще держала в руке (слава богу, еще не дрожащей) и перечитала статейку – на сей раз медленно, полностью проникаясь ритмом фраз и магией имен.
Гул множества голосов, шуршание тканей, звон хрусталя, женские духи (Герлэн, Роже и Галле?), сквозь которые упрямо пробивался запах сирени; кислый привкус цитрусового сорбетто, тающего на языке… так, несвязными образами, воскресали во мне подробности вечеринки, устроенной дамой, что вдохновляла Пруста на «Поиски утраченного времени», а статья из «Светского сплетника» служила мне кусочком печенья «мадлен».
Июнь 1909-го. Конец наших парижских гастролей, как раз перед отъездом в Лондон. Наверное, число 10-е или, может быть, 15-е. Я всячески старалась быть на высоте, поскольку на предыдущем приеме в отеле «Крийон» графиня Греффюль, дававшая прием в честь нашего приезда, упрекнула нас в «очень провинциальных манерах». Однако увидев наши репетиции, она, переполненная воодушевлением, подтвердила, что окажет труппе покровительство. Мы счастливо отделались! Любезности, которыми осыпала нас эта высокородная дама, повергли меня в такое смущение, что я едва смогла пролепетать еле слышные слова благодарности.
Ни худенькая, ни полненькая, слегка неуклюжая, с румянцем на щечках «цвета, столь любимого Тьеполо» (так снобы называют вишневый оттенок красного), в платье из креп-жоржета. Круглое лицо мое ловко обвязано простым лиловым платочком, черные треугольники бровей, невинный взгляд… Такой я снова вижу себя на той вечеринке на улице д’Асторг. Добродетельная – да. Гетера – вот уж нет. Каким далеким и недостижимым казался мне тогда идеал роковой женщины, апогей роскоши и красоты!
Мне было двадцать четыре, и хотя я неплохо говорила по-французски и немножечко по-английски, мой русский акцент, когда слова, произнесенные на языке Мольера, «словно разрезают ножом», вызывал вокруг меня растроганные улыбки.
Вот так все и началось там, в Париже, весной 1909-го: приключения Русских сезонов и эта жизнь, беспорядочная, горестная и колдовская. Удивительная жизнь, пролетевшая так стремительно: моя жизнь.