- Прости. Я не должен был без твоего позволения, – зачастил он, и сердце Мая сжалось. От обиды ли, от разочарования. Но тут Павел поднял взгляд, и Май невольно отшатнулся от того, какими чужими вдруг стали глаза дозорного. Чужими, но такими горячими. – Нет, не уходи! – заметив его движение, Павел подался вперед и осторожно взял его пальцы в свои. – Позволь мне быть с тобою рядом. Оберегать, как раньше.
Май растерянно кивнул, не представляя себе, что сказать. Такого Павла он не знал. Совсем не знал. Но такой он… завораживал. И сердце бьется так сильно, когда он рядом.
- Спасибо, - Павел с чувством прижался губами к кончикам его пальцев, а потом отпустил и отступил, улыбаясь почти счастливо. Май невольно отразил его улыбку и поспешил уйти, пока не наделал глупостей. Стремительной тенью миновав коридоры, он влетел в комнату и запер дверь. Не хотелось никого видеть и слышать. Ему нужно… привести мысли в порядок. Мысли, чувства, желания. Скользнув взглядом по своему отражению в зеркале, Май подошел к кроватке, улыбнулся нежно, глядя на спокойно спящего сына. Пока спокойно. Грасс говорил, и Май ему верил, что пройдет совсем немного времени, и все изменится. Но Май не боялся: малыша он любил всем своим сердцем.
- Все хорошо, мое солнышко, - тихо шепнул он, поправляя одеялко и куклу Раята. – Все у нас с тобой будет хорошо…
Как смешно и странно… Его сын спит в кроватке, которую сделал Павел. А вот игрушка, которая лежит на его подушке, дело рук Раята. Действительно, смешно. Две альфы, два дозорных. Май поджал губы и отошел от кроватки, запрещая себе даже думать об этом. Раят делал игрушку для сына, а Павел… просто скучает по своему погибшему ребенку. И никому из них не нужен он, Май. И даже этот странный поцелуй… Павел никогда не сделал бы этого, если бы Аэт не избавил его от рубцов ожога. Всколыхнулось где-то внутри разочарование, но уже разворачивала свои крылья надежда. На счастье. Хотя бы на его маленький кусочек. Пусть даже и так. Май зажмурился и заставил себя расслабиться, в который раз повторяя, словно заклинание: «Пусть все идет, как идет»… Но как же хочется тепла для себя…
8.2
…Желания сбываются. Иногда. Когда богам хочется наказать.
Но все равно – это было, как в сказке. Никто никогда не делал Маю таких знаков внимания. Никто и никогда не смотрел на него так, словно он – целый мир. Теперь Май видел Павла часто, очень часто. Когда занимался домашними делами, тот возился с малышом, и Май порой просто замирал, с улыбкой глядя на мужчину, в руках которого сопящий малыш казался совсем крошечным. Когда он, закончив с делами и поручениями Грасса, решал отдохнуть, Павел вытаскивал его на прогулку. Он говорил много, проникновенно, то веселя, то заставляя грустить. Во время трапез Павел неизменно ухаживал за ним, чем вызывал недоуменные взгляды дозорных и других обитателей крепости, но очень скоро к этому привыкли, и Май немного успокоился. Правда, когда Павел преподнес ему в дар букет цветов, волнение вспыхнуло с новой силой. Волнение, предвкушение, легкий страх и надежда, которую он сам считал глупой, но убить которую не мог. Павел дарил ему все новые и новые букеты, осыпал комплиментами, веселил и развлекал, как мог, и Май все больше привыкал к его присутствию. Теперь он сам искал глазами Павла среди воинов, ждал новой встречи и ловил себя на том, что стал слишком много думать о дозорном. Но чем больше общался Май с Павлом, тем чаще видел Раята во сне. Сердце сжималось каждый раз, но, стоило проснуться и открыть глаза, как тускнел и словно обесцвечивался образ альфы. Ведь в реальности его ждал Павел. Павел, смотрящий на него с восхищением, нежностью и жаром. Павел, который делал забавные заколки для его волос или осторожно, словно боясь, что его оттолкнут, касался его руки. У Мая кружилась голова, стучало сердце, и улыбка не сходила с губ. Он чувствовал себя хмельным, пьяным, и ни странные и сочувствующие взгляды Грасса, ни грызущее, все-таки грызущее беспокойство за ушедшего в Дозор Раята – ничего не могло помочь сбросить этот сладкий туман с сознания.
…Павел поцеловал его, когда в лес вернулись перелетные птицы, а ночной воздух был сладким от распустившихся почек орхолы. Луна была такой большой и светила так ярко, что Май, завороженный ее серебристым сиянием, поднялся на самую вершину северной башни, чтобы полюбоваться окутанной матово сияющей дымкой долиной. Зрелище было настолько волшебным, что Май словно потерялся во времени. И не услышал тихих шагов. Только когда обняли его сильные, теплые руки, Май вскинулся и тут же обмяк, узнав Павла. До этой минуты дозорный часто прикасался к нему, но никогда – вот так откровенно и сильно. И сердце забилось от волнения. Май развернулся в его объятиях, вскинул голову, поймал взгляд затуманенных глаз Павла, а в следующую секунду к его губам прижались поцелуем. Жарким, требовательным, чуть-чуть болезненным. Май обнял Павла, ответил, и на этот раз тот отстраняться не стал. Только стиснул его сильнее.
Поцелуй закончился вместе с воздухом. Май отстранился, потупив глаза и слегка задыхаясь. Что скажет теперь Павел? Оттолкнет? Снова пожалеет о содеянном? Но вместо слов Павел взял в ладони его лицо, и на этот раз Май сам потянулся к нему. Они целовались долго, сильно. И Маю казалось, что у губ Павла сладкий привкус орхолы…
…Он вернулся к себе, когда скрылась уже луна и ночь наконец-то вступила в свои права. С опухшими и ноющими губами, полным сладкого томления телом. Сердце билось сильно, но ровно, и впервые Май улыбался, слушая его стук. Сознание еще пыталось докричаться до него, остановить, предупредить, но бесполезно. Маю было просто все равно. Он хотел получить все. Он купался в восхищении, любовании, улыбался еще немного робко в ответ, но всего этого было уже мало. Он хотел Павла. Хотел почувствовать себя нужным, любимым. Желанным. Хотел быть целым миром в чьих-то глазах. И когда Павел целовал его, ласкал его, гладя плечи и спину, Май беззвучно умолял: Еще-еще-еще… Даже если недолго продлится это счастье, он выпьет его до дна.
Сердце сжалось, когда Павел следующим вечером принес ему подарок. Серьги. Дорогие, красивые, из редкого белого металла, украшенные драгоценными камнями. Май смотрел на это чудо ювелирного мастерства и не знал, смеяться ему или плакать. Он никогда не прокалывал себе уши. И никогда не носил женских серег.
- Павел… - Май вскинул голову, почти поверженный мыслью о том, что дозорный просто смеется над ним, но, заглянув в сияющие серые глаза, осекся. Столько надежды было в них.
- Я сам выбирал их, - Павел почти нежно коснулся кончиков его пальцев. – Старик-ювелир сначала не хотел мне их продавать, но я его уговорил.
- Ты ездил за ними в город? – севшим голосом спросил Май, лихорадочно пытаясь найти объяснение, и невольно замирая. Ведь Павел мог и не знать, что мужчинам не принято носить серьги такой длины и из такого металла, считавшегося исключительно «женским». В конце концов, он – дозорный, а не придворный, который разбирается во всех тонкостях приличий. А то, что Май серег не носит – так под обросшими волосами ушей почти не видно, где там разглядеть, проколоты ли мочки.
- Да, - Павел кивнул, улыбаясь. – Я уехал рано утром, чтобы успеть вернуться. Они тебе нравятся?
- Очень, - Май был предельно искренен. Серьги ему действительно нравились. Вот только он никогда их не наденет. - Они красивые.
- И они подойдут к твоим глазам, - шепнул Павел уже в его губы. Май с радостью ответил на этот поцелуй, выкидывая из головы странные мысли, но сердце билось заполошно, слишком быстро. Впрочем, теплые руки Павла быстро уняли беспокойство. Правда, ненадолго…
…Светило яркое солнце, и воздух был таким теплым, что Май наконец решился погулять с сыном на свежем воздухе. Выслушав рекомендации Грасса, он накормил малыша, тщательно укутал уже сонно сопящий комочек и, прижав его бережно к груди, вышел из крепости. Это было немного непривычно – видеть, как меняются суровые лица дозорных при одном только взгляде на него. Как уходит тень озабоченности, смягчаются черты, а губы словно сами улыбаются. Но такое внимание Маю нравилось, и он искренне улыбался, отвечая на приветствия, а то и останавливаясь, чтобы немного поболтать. Особенно жадный интерес проявляли встречные омеги, которых в крепости было немного, да и те перешагнули свой средний возраст, но Май всегда с удовольствием выслушивал их советы. И когда он наконец оказался за пределами крепостной стены, солнце уже стояло высоко и по-настоящему припекало, и Май, пряча сына от прямых лучей и давая отдых телу, присел на широкий старый пень, словно специально оставленный для уставших путников и сторожем для еще тонких и гибких деревцев нарождающегося леса. Здесь было так хорошо и спокойно, но Маю, вдруг вспомнилось, как год назад он рыдал в свою старую подушку, вернувшись из деревни, куда ходил обменять добытые за зиму шкурки на одежду и нитки. Без шкурок и одежды, избитый и израненный, он мечтал только о том, чтобы умереть спокойно, безболезненно и тихо. Но прошел год, всего год. И он там, куда никогда не мечтал попасть и баюкает собственного сына. Своего ребенка, свое солнышко. Май светло улыбнулся и вдруг тихо-тихо запел, вспомнив колыбельную, которую ему пела когда-то на ночь мама. Простую, незатейливую песенку, от которой сжималось сердце. Он пел и пел, а потом, когда, словно вторя ему, запели птицы, умолк, вслушиваясь в их голоса.