наконец, оба опять испытали этот момент. Они сели в ванне друг напротив друга, переплетя ноги, и блаженно улыбнулись. -Курить пойдем? - спросил Толик. Это было первое слово, произнесенное с той поры, как они упали на диван. Во время всего, что между ними происходило, надобности в словах не было. Они вытерлись полотенцем и абсолютно голые пошли на кухню. Толик приоткрыл форточку, а Гена включил электрочайник и насыпал в чашки оставленный для них Натальей на столе растворимый кофе. Они закурили и молча посмотрели друг на друга. Глаза Гены смотрели пристально и испытующе. И еще сурово. Толик не узнавал в них того Гену, с которым только что придавался ласкам... Щелкнул выключатель электрочайника. Гена порывистым жестом затушил окурок в пепельнице, и не отводя от Толика взгляда, твердо произнес: -Ты сломал меня. Я никому не верю. Не верь, не бойся, не проси - для меня святое. Тебе поверил. Но знай: предашь - тебе не жить. В словах Гены не слышалось угрозы. Он не пугал. Он обещал. Он клялся... -Я убью тебя. 3. Разбудил их резкий стук в дверь. -Юноши, подъем, - послышался из коридора голос Натальи. Они открыли глаза, и сев на постели, улыбнулись друг другу. -Быстро, быстро, - торопила Наталья, не отходя от двери, - Умылись, подмылись, выпили по чашке кофе и ауфпидорзейн! Ребята улыбнулись и стали натягивать трусы. Они почти не спали эту ночь - вернувшись из кухни, легли, но их опять обуял приступ страсти. И опять были только ласки. Можно подумать, это было самым желанным на свете, чего они были начисто лишены до встречи друг с другом. А может, по большому счету так оно и было? Толика в детстве ласкали только мама и бабушка. Отец воздерживался, всегда отстраняя его, когда у Толика возникал такой порыв. Отец вообще был с ним строг и сдержан. Он катался с ним на лыжах, учил плавать, играл в футбол и волейбол на дачном участке, но чтобы хоть раз по-мужски приласкал, Толик не помнил. Наверное, тот считал это недопустимым между мужчинами, пусть даже отцом и маленьким сыном. Позже Толик не оказался обделенным мужской лаской, но в детстве, как он понял потом, ему ее очень недоставало. Возможно, именно этот фактор и потянул его в свое время к Игорю Андреевичу, а не к сверстнику. Мама... Она всегда стремилась быть ему не только заботливой матерью, но и другом. В раннем детстве он принимал это, любил с ней играть в тихие настольные игры, рисовать в альбоме, гулять и слушать ее интересные рассказы. Потом прорезалась ревность. Он заметил, что бабушка уделяет маме больше внимания, чем ему, и это ему не понравилось. Но самое худшее пришло позже - он стал замечать в окружающей жизни много того, что не вписывалось в представления, которые он воспринял в семье, и потом, ему никак не захотелось выглядеть, даже в собственных глазах, «маменькиным сынком», как дразнили его сверстники добросердечных мальчишек. «Мужик должен быть сильным, смелым, беспощадным» - внушал он себе, а сердце тосковало по доброте и ласке, которые он сам отсекал, и раздирающее душу противоречие изливалось в раздражении на маму. Ему казалось, что это она во всем виновата, она его сделала таким чувствительным вместе с бабушкой. «Люсенька... Люсенька», - раздраженно вспоминал он, как называла маму бабушка, и ему хотелось сделать что-то грубое, резкое, жестокое, циничное - назло им. Мама видела происходящие с ним перемены, плакала от наносимых обид, но отношения к нему не изменяла. «Пройдет это, Люсенька, не плачь, возраст у него такой», - услышал он однажды, как утешает маму бабушка. А ему казалось, что это они на всю жизнь остались в младенческом возрасте, ничего не поняв в жизни. То, что можно было понять, но не принять, он еще не знал... Перелом в сознании насупил со смертью бабушки, которая совпала у него с началом отношений с Игорем Андреевичем. Наступил не у гроба, а пришел потом, постепенно. Но один день Толик запомнил на всю жизнь. Он тогда, как всегда, пришел из школы. Родители были на работе, а накормить его обедом стало теперь некому. Он уже начал к этому привыкать, но в душе до сих пор что-то щемило. Желанная возможность заниматься, чем хочется до прихода родителей, сдерживающим фактором которой являлась бабушка, теперь оказалась почему-то ненужной. Толик сам разогрел себе обед, поел, помыл посуду и полез за чем-то в письменный стол. Этот стол они делили вдвоем с мамой, которая всю жизнь работала корректором в издательстве, и сменяла его за ним, когда он успевал сделать уроки, а она - домашние дела. Ящики в тумбочке тоже делились пополам: два верхних принадлежали Толику, а оставшиеся два нижних - маме. Но был еще один большой ящик, прямо под столешницей, во всю ее ширину, который всегда был закрыт на замок. Толик знал, что в нем хранятся деньги и все семейные документы. Он видел, что там лежит, лишь мельком, когда удавалось заглянуть через плечо мамы, а в тот день ящик почему-то оказался незапертым. Сначала, обнаружив это, Толик не придал значения - привычки лезть туда, куда не следовало, у него не было, но потом любопытство все-таки взяло верх. Он открыл ящик и стал рассматривать его содержимое. Паспорта родителей и совсем недавно полученный свой, а также коробку из-под чая, в которой хранились деньги, он не удостоил вниманием. Дальше лежала папка с документами на квартиру, которые его тоже не заинтересовали. Из-под нее показалась другая - с дипломами, свидетельствами о рождении, корочками всевозможных удостоверений и дубликатами каких-то справок. Эта папка привлекла внимание Толика. Он достал ее и начал перебирать пожелтевшие от времени бумаги. Вот аттестат отца, диплом... Вот документы мамы... Ее свидетельство о рождении и его - скрепленные вместе канцелярской скрепкой... Осознание того, что его родители тоже были молодыми, учились в школе, проходили в жизни через все, через что проходит теперь он, вдруг пришло со всей остротой, как и ощущение быстротечности времени. Толик вытащил фотоальбом, который мама иногда ему показывала. Это была ее молодость. Хотя Толик уже видел эти фото, но сейчас, под нахлынувшими мыслями о вечном, начал перелистывать вновь. Дедушка с бабушкой... Их дача в Барыбино... Речка... Лес... Мама маленькая... Школьница... Девушка... Ее сестра, тетя Лида... Мама в подвенечном платье с отцом... Он сам - совсем маленький голый человечек... Веселый карапуз со своими игрушками... Первоклассник с букетом цветов... Со страниц вдруг так явственно повеяло ощущением безвозвратно ушедшего чего-то такого дорогого и близкого, что глаза Толика наполнились слезами. Ему вдруг захотелось забыть, выбросить из души все, что накопилось в ней за последние годы. Захотелось вернуть в себя то, чем жил когда-то, что получал от любящих его людей и что в себе предал. Предал сам, по собственной воле и выбору. Предал в угоду лживому, жестокому и беспощадному миру, в котором ему захотелось стать «своим». В самой глубине ящика было еще что-то. Толик пошарил в углу и извлек картонную коробку из-под печенья. Под крышкой лежала тетрадка с переписанными школьным почерком мамы наивными и добрыми стихами, и масса маленьких, бережно подписанных конвертиков. «Первый зубик сынульки. Мама Люся» - прочитал он на одном и, заглянув, увидел его - свой первый крошечный зубик. Там были и его первые волосики, и листочки бумаги с его первыми каракулями печатными буквами, и тетрадный листок с первой школьной отметкой, и его письма из летнего лагеря, и многое другое. Надпись на каждом конверте завершалась датой события и непременной подписью «Мама Люся». Толик перебирал содержимое дрожащими пальцами и его душили слезы от впервые увиденного воочию воплощения того, как он был дорог маме, если она все это хранила в самом недосягаемом месте, как какой-то клад. Все-все, связанное с ним. До него вдруг дошло, что его презираемая им наивная мама не была больше в жизни никем и не стремилась быть, кроме как «Мамой Люсей». Взгляд Толика упал на фотографию, где она, совсем еще девочка, добро и чуть испугано смотрит в объектив, и неожиданно для самого себя он зарыдал в голос. -Подонок! Мразь! Предатель! - воскликнул он, залепив сам себе три пощечины. Он беспорядочно перебирал то конвертики, то страницы альбома, а слезы лились и лились из глаз. -Люсенька... Люсенька... - повторял одними губами Толик, с нежностью гладя фотобумагу и называя маму так, как называла ее бабушка... С этого дня Толик почувствовал в себе какой-то внутренний перелом. Он продолжал приглядываться к жестокому миру вокруг себя, трезво оценивая его реалии, но внутри его отношение к окружающему резко изменилось. Он перестал ощущать необходимость быть в этом мире «своим». Пусть даже этого никто не будет знать, он будет таким, как все, но в душе сохранит в себе то, что сохранила его мама, бабушка, поскольку это - его. Его и ничье больше. И к этому он никого не допустит. Почему он должен под кого-то прогибаться? Счастливы ли они те, другие, на которых ему захотелось быть похожим? Именно этот вопрос заставил принять его такое решение. Уход из семьи отца Толик воспринял совершенно спокойно. Ему даже показалось, что в доме станет лучше без его жесткой прямолинейно