делились пополам: два верхних принадлежали Толику, а оставшиеся два нижних - маме. Но был еще один большой ящик, прямо под столешницей, во всю ее ширину, который всегда был закрыт на замок. Толик знал, что в нем хранятся деньги и все семейные документы. Он видел, что там лежит, лишь мельком, когда удавалось заглянуть через плечо мамы, а в тот день ящик почему-то оказался незапертым. Сначала, обнаружив это, Толик не придал значения - привычки лезть туда, куда не следовало, у него не было, но потом любопытство все-таки взяло верх. Он открыл ящик и стал рассматривать его содержимое. Паспорта родителей и совсем недавно полученный свой, а также коробку из-под чая, в которой хранились деньги, он не удостоил вниманием. Дальше лежала папка с документами на квартиру, которые его тоже не заинтересовали. Из-под нее показалась другая - с дипломами, свидетельствами о рождении, корочками всевозможных удостоверений и дубликатами каких-то справок. Эта папка привлекла внимание Толика. Он достал ее и начал перебирать пожелтевшие от времени бумаги. Вот аттестат отца, диплом... Вот документы мамы... Ее свидетельство о рождении и его - скрепленные вместе канцелярской скрепкой... Осознание того, что его родители тоже были молодыми, учились в школе, проходили в жизни через все, через что проходит теперь он, вдруг пришло со всей остротой, как и ощущение быстротечности времени. Толик вытащил фотоальбом, который мама иногда ему показывала. Это была ее молодость. Хотя Толик уже видел эти фото, но сейчас, под нахлынувшими мыслями о вечном, начал перелистывать вновь. Дедушка с бабушкой... Их дача в Барыбино... Речка... Лес... Мама маленькая... Школьница... Девушка... Ее сестра, тетя Лида... Мама в подвенечном платье с отцом... Он сам - совсем маленький голый человечек... Веселый карапуз со своими игрушками... Первоклассник с букетом цветов... Со страниц вдруг так явственно повеяло ощущением безвозвратно ушедшего чего-то такого дорогого и близкого, что глаза Толика наполнились слезами. Ему вдруг захотелось забыть, выбросить из души все, что накопилось в ней за последние годы. Захотелось вернуть в себя то, чем жил когда-то, что получал от любящих его людей и что в себе предал. Предал сам, по собственной воле и выбору. Предал в угоду лживому, жестокому и беспощадному миру, в котором ему захотелось стать «своим». В самой глубине ящика было еще что-то. Толик пошарил в углу и извлек картонную коробку из-под печенья. Под крышкой лежала тетрадка с переписанными школьным почерком мамы наивными и добрыми стихами, и масса маленьких, бережно подписанных конвертиков. «Первый зубик сынульки. Мама Люся» - прочитал он на одном и, заглянув, увидел его - свой первый крошечный зубик. Там были и его первые волосики, и листочки бумаги с его первыми каракулями печатными буквами, и тетрадный листок с первой школьной отметкой, и его письма из летнего лагеря, и многое другое. Надпись на каждом конверте завершалась датой события и непременной подписью «Мама Люся». Толик перебирал содержимое дрожащими пальцами и его душили слезы от впервые увиденного воочию воплощения того, как он был дорог маме, если она все это хранила в самом недосягаемом месте, как какой-то клад. Все-все, связанное с ним. До него вдруг дошло, что его презираемая им наивная мама не была больше в жизни никем и не стремилась быть, кроме как «Мамой Люсей». Взгляд Толика упал на фотографию, где она, совсем еще девочка, добро и чуть испугано смотрит в объектив, и неожиданно для самого себя он зарыдал в голос. -Подонок! Мразь! Предатель! - воскликнул он, залепив сам себе три пощечины. Он беспорядочно перебирал то конвертики, то страницы альбома, а слезы лились и лились из глаз. -Люсенька... Люсенька... - повторял одними губами Толик, с нежностью гладя фотобумагу и называя маму так, как называла ее бабушка... С этого дня Толик почувствовал в себе какой-то внутренний перелом. Он продолжал приглядываться к жестокому миру вокруг себя, трезво оценивая его реалии, но внутри его отношение к окружающему резко изменилось. Он перестал ощущать необходимость быть в этом мире «своим». Пусть даже этого никто не будет знать, он будет таким, как все, но в душе сохранит в себе то, что сохранила его мама, бабушка, поскольку это - его. Его и ничье больше. И к этому он никого не допустит. Почему он должен под кого-то прогибаться? Счастливы ли они те, другие, на которых ему захотелось быть похожим? Именно этот вопрос заставил принять его такое решение. Уход из семьи отца Толик воспринял совершенно спокойно. Ему даже показалось, что в доме станет лучше без его жесткой прямолинейности, но было жалко маму, почувствовавшую себя несчастной покинутой девочкой. Три года назад - смерть бабушки, теперь это. Толик мысленно ставил себя на ее место, и это помогало ему все ей простить - и постоянные слезы, и излишнюю сентиментальность по отношению к нему. Он понял, что стал теперь единственной ее опорой в жизни, хоть она и продолжала относиться к нему, как к ребенку. От отца мама потребовала только одно - чтобы он забрал из дома все свои вещи и больше никогда, ни при каких обстоятельствах, не давал о себе знать. Это было ее категорическое условие, которое она поставила ему, прежде чем пойти в ЗАГС. Поддерживать отношений с сыном она ему не запрещала, но никаких подробностей их общения знать не желала, проявив неожиданную твердость. Толик уважал ее чувства и не посвящал в частности своих встреч с отцом, а использовать это в своих интересах стал исключительно потому, что не хотел лишний раз ее огорчать. Другой необходимости не было - сразу же после ухода отца, он во всем ей открылся. Толик решил рассказать все после того, как случайно подслушал фразу, сказанную мамой по телефону сестре: «Нет, Лида, мне его непременно нужно срочно женить. Ведь если со мной вдруг что - он совсем, совсем один...» И она начала проявлять активность, пригласив домой на его день рождения подругу по работе с молодой дочерью. Толик спокойно выдержал эти «смотрины», оставаясь самим собой, но на следующий день попросил маму больше этого не делать. Та удивленно уставилась на него, не предполагая, что он обо всем догадался, но Толик, мягко взяв ее ладонь в свои, серьезно сказал: -Прости меня, если сможешь, но я не доставлю тебе удовольствия нянчить внуков... Он рассказал ей все, как есть, избегая лишь называть имя. Мама слушала, побледнев, по ее лицу катились слезы, а глаза выражали полную растерянность. -Нет, нет, этого не может быть! - наконец, воскликнула она, - Тебя просто совратили, растлили... -Мама, кто меня мог растлить? Ты? Отец? Бабушка? Вы меня даже в детский сад не отдавали, а я ощущал это с самого детства. Ты же любишь смотреть сериалы, вспомни героев. Среди них таких нет? Их тоже растлили? Такие рождались всегда, сколько существует человечество. Это признано наукой, и во всем цивилизованном мире к этому научились относиться с пониманием, это только мы опять впереди планеты всей по своему невежеству. Здесь, если гей, то значит - урод, извращенец, маньяк и я не знаю, кто еще. Разве я похож на такого? Ты же сама знаешь - я нормальный человек и у меня нормальные друзья, и вообще не зациклен на этом. У меня свои интересы - я учусь, люблю кино, театр, книги, и я - гей. Себе-то ты веришь? Первое время мама постоянно плакала и подсовывала Толику газеты со статьями то о СПИДе, то о разгоне гей-парада, то о вновь принятых антигеевских законах, но он всегда с улыбкой возвращал их, уверяя, что все знает и к нему это отношения не имеет. А в очередной раз, когда она заговорила об этом, опять взял ее ладонь в свои и твердо сказал: -Мам, давай договоримся - если я кого-то встречу, то не стану от тебя скрывать, а приведу и скажу - мама, это он, мы будем вместе жить. Ты согласна? Мама опустила голову, помолчала немного, и ответила, глядя ему в глаза: -Ты мой сын и останешься им, каким бы ты не был, и что бы с тобой не случилось. -Спасибо тебе, - сказал Толик, прижимая ее к себе и целуя в лоб, - А пока не переживай напрасно, ведь ты всегда знаешь, где я и что со мной. И она, действительно, всегда знала. Всегда, кроме тех моментов, когда Толик встречался с мужчинами, маскируя это своим мнимым пребыванием в доме отца. Это была единственная ложь между ними, но совесть не мучила Толика, поскольку сама ему подсказывала, что это ложь во спасение сердца матери, перенесшее три подряд сокрушительных удара... Они попрощались с Натальей у подъезда. -Я на троллейбус, - сказала она, - Вам к метро? Вот так, косыми дворами скорее получится... Она указала рукой направление, ей же махнув на прощанье, и деловой походкой направилась к перекрестку. Ребята двинулись вглубь квартала. -Куда пойдем? - спросил Толик. Ему не хотелось сейчас думать об институте, о других делах. Гена так неожиданно и так необычно вторгся в его жизнь, что это выбило его напрочь из привычного уклада. -Жрать хочется, - отозвался Гена, - Я, как обкурюсь, потом жрать хочу несусветно. Толик взглянул на часы: -Мама уйдет через час на работу, пойдем ко мне, тут недалеко. -Да ты меня не знаешь, - засмеялся Гена, - Я сейчас у тебя весь холодильник опустошу. Твоя мама не поверит, что ты один столько съел, или скорую тебе