К семи мы оттаранили ключи Машке и завалились в кафе. Быстро разделавшись с ужином, мы занялись пожиранием друг друга — взглядами.
— Анька, обслуга уже, кажись, все просекла про нас!
— Ну и х… с ними! — Она рассмеялась.
Потом мы шатались по городу, дурачась, никого не видя и не в силах разорвать сплетение рук.
— Анька, а как же мне свезло все-таки!
— Нам — свезло!
В десять вечера отходил последний Анькин рейсовый автобус. Я стояла у окна, возле которого сидела Анька, и мы продолжали быть друг с другом, безумно жестикулируя и прожигая автобусное стекло сво им счастьем. Автобус тронулся, удаляя от меня светлое пятно Анькиного лица, я уже не видела ее глаз, но знала, что она смотрит на меня. И знала, что я их скоро увижу совсем близко снова, снова и снова…
В мой первый приезд к Аньке домой она показала мне свою медицинскую карту. Сначала я не поняла, что она мне протягивает.
— Это что? — Спросила, беря у нее из рук стопку разномастных листков.
— Посмотри.
Я прочла, и у меня сдавило горло. От ее доверия ко мне и от стыда за свой малодушный разговор о ее болезни. Я держала эти листки в руках, не в силах поднять глаза. Она молчала, и эта тишина заставила меня взглянуть на нее. Она смотрела мне прямо в глаза спокойно и внимательно.
— Я вылечу тебя. — Вырвалось вдруг, и я поверила тогда самой себе.
Она продолжала молча смотреть на меня, и только в глазах у нее появился этот любимый мной свет.
Она идет и ест мороженое. Синие джинсы, красная майка и песочное каре. И брызги серых глаз, отрываясь от сладкого стаканчика, падают и падают на меня.
— Анька!
— Что? — Улыбается она.
— Я люблю тебя… Ты это знаешь?
— Знаю!
И в ее глазах столько счастья, что это влюбляет меня еще сильнее.
Нереально теплый майский вечер, и она — в черном свитере, в котором еще более хрупкая и еще больше света от ее лица и красивых от любви глаз.
Мы сидим на набережной, прямо в нежной весенней траве, растворяясь в майском воздухе и — друг в друге.
На вечернюю набережную выползли горожане, соблазненные неожиданно ранним теплом, и я мучаюсь оттого, что не могу свободно выразить свою нежность:
— Ну почему я не могу тебя сейчас обнять??
— Ну, я тут ни при чем, — мягко улыбается она. И я смеюсь.
Вечером на службе, оставшись вдвоем с Тошкой, попиваем с ним пиво и ждем. Я — звонка от нее, и он со мной за компанию, впрочем, ему тоже могут позвонить — он на это надеется. Мы сидим у него в комнате и вдруг слышим, как зазвонил телефон у меня. Срываемся и, сбивая углы, почти накрываем телами телефонный аппарат.
— Да?!
Нет, не то.
Мы падаем на стулья у меня в комнате и закуриваем. И слышим зуммер в Тошкиной комнате. Об ратный сумасшедший топот по коридору, и один из нас, замерев, впивается глазами в лицо, завладевшего телефонной трубой.
Нет. Опять расслабились разочарованно. И снова звонок у меня.
— Тошка!
Тошка длинными ногами стремительно отмеривает коридор, и первый срывает трубку.
— Можно! Сейчас. — И протягивает мне трубу, улыбаясь, — Аня.
— Привет, — слышу чуть хрипловатый голос.
— Ты-ы-ы!! — Обрушиваю я радость на кусок пластика в кулаке. — А я так жду!
Пьяный-пьяный воздух майской ночи! От сирени, от луны и от нашей любви…
Она звонит третий раз за день.
— Анька, ты разоряешь своих родителей! — Но на самом деле я не хочу, чтобы она положила трубку.
— Скучаю я…
— Я тоже…
Мне нравится бывать у нее. Мы ужинаем по-семейному. А когда непьющий, симпатично спокойный Анькин папа идет в спальню отдыхать, мы с ее мамой выпиваем иногда по паре стопочек водки, болтая на откровенно бабские темы под язвительные замечания Аньки.
Потом мы с ней в отчаянных поисках уединения перебираем все укромные уголки этого тихого городка, пугая своим безрассудством прохожих, случайно натыкающихся на нас.
А потом я лежу на раскладушке на расстоянии вытянутой руки от нее, и мы, сначала прислушиваясь к каждому звуку за дверью ее комнаты, а-а-а! потом, потеряв всякий контроль, поддаемся безумной силе притяжения друг к другу, и расстояние между нами тает…
Я приезжаю к ней в субботу. Вымотанная дурной суетой рабочей недели. Она одна, родители уехали на дачу.
Я устало падаю на кровать и ничего не хочу. Она ложиться рядом, прижимаясь ко мне, и тихо целует лицо, руки… Я не могу открыть глаз и, чувствуя, что уплываю в сон, слышу, как она встает, бережно накрывает меня прохладным покрывалом и бес шумно выходит из комнаты. И покойно засыпаю под ее шорохи на кухне.
АДРЕНАЛИН
Всю неделю мы встречались только по телефону. Она болела.
— Ирка, приезжай…
— Анечка, работа… не могу… никак. Давай подождем до выходных?..
— Я скучаю…
— Я тоже, малыш.
— Так приезжай! Мама тебе привет передает, кстати.
— Спасибо! Ей тоже. Я приеду! — в субботу. Она молчит.
— Анечка… подождешь?
— А что, у меня есть выбор?
— Анька, ну не могу я сейчас!
— Ну, хорошо-хорошо. Не кричи.
— Я не кричу… Я люблю тебя. Она молчит.
— Ну, все, Анечка, клади трубку — уже полчаса висим.
— Не…
— Клади, Анька! Я тебе вечером перезвоню сама.
— Точно?
— Точно! Целую тебя нежно…
— Еще…
— И еще, — я улыбаюсь, — и везде…
— Я тебя тоже…
— Анечка, ну, клади трубку.
— Клади сама.
— До встречи, — шепчу я и нажимаю кнопку.
В пятницу на службе отмечался очередной день рождения. Я отпустила тормоза и хорошо оттянулась. Тошка не отставал от меня.
— Ира! Целоваться хочу! — он был мило пьян и мешал мне разговаривать с Анькой.
— Там что у вас? — спрашивает она.
— Да Тошка пристает!
— Опять пьете?
— Анька! Просто расслабились после трудового дня.
— Хорошо расслабились, видимо.
— Ну, Ань, что, не имею право отдохнуть?
— Сопьешься.
— Да ну, не смеши.
— Ты завтра-то в состоянии будешь?..
— Да о чем ты? Ка-анешно! Вот счас отзвонюсь — и домой! Спать!