А я-то думала, что он говорит о нас двоих. Ох, Александра, о чём ты вообще думаешь? Ну разве ты нужна ему как девушка? Как желанная девушка, которую хочется не только телом, но и душой? Да о чём ты вообще? Ты инвалид, калека, которая не сможет ему дать то, что нужно нормальному взрослому мужику.
Ты не можешь ничего. Даже семьи с тобой нормальной не построишь. Дурочка ты, Сашка. Правильно он говорит, что глупая у меня голова, которая уже так много себе надумала. Это всего лишь жалость. Жалость ко мне, как к сводной сестре, которой просто сейчас нужна поддержка и помощь. Вот и всё.
Уверена, дома его ждёт Лана, которая сможет дать ему всё то, что требуется настоящему взрослому мужику. А ты… Ты ничего не сможешь ему дать, кроме простых поцелуев и объятий. Да даже этого не можешь, потому что всё это неправильно. Так нельзя. Сашка, ты должна подавить все свои чувства, что так рвутся наружу. Которые начинают распускаться в красивый, но никому не нужный цветок.
Он уйдёт. Определённо потом уйдёт, а ты, Александра, останешься одна, никому не нужная. Даже если встанешь на ноги, что просто нереально. Я не верю в такие чудеса. А как хотелось бы.
— Я разговаривал с врачом, — продолжает Давид, пока я копаюсь внутри себя и вновь ставлю барьеры между нами.
Только гораздо толще и выше. Так будет лучше. Лучше.
— Так вот, завтра тебя выписывают, — как обухом по голове.
В шоке от его слов застываю, не зная, что сказать или сделать.
Меня? Выписывают? Но куда? Куда я пойду? Как буду жить и где? Я справлюсь одна?
Все эти вопросы пролетают один за одним у меня в голове, и они, кажется, отражаются у меня на лице, потому как Давид замолкает, вновь вглядываясь в мои черты, желая понять, что вновь происходит в моей голове.
Боюсь озвучивать свои вопросы и ещё больше боюсь услышать на них ответы, потому что боюсь, что они могут меня ранить ещё сильнее — хотя куда уж сильнее? Боюсь, что меня могут отправить куда-нибудь далеко, чтобы именно там за мной присматривали. Чтобы я никому здесь не мешала.
— М-м-м… — не могу подобрать слов, поэтому только и делаю, что открываю и закрываю рот и что-то мычу.
Понимаю, что одна я не справлюсь никак. Я калека, и передвигаться, мыться, готовить себе есть и всё остальное я просто не в состоянии. И это ещё больше давит на меня. Мучительно. Больно. Трудно вдохнуть, а выдохнуть — так тем более.
— Что тебя беспокоит? — голос почти стальной, но не грозный, скорее просто требовательный, чтобы надавить на меня и услышать честный ответ на свой вопрос.
Знает, что я могу увильнуть от этого вопроса. Либо просто отмахнуться, не ответить. Поэтому именно сейчас он надавливает, дабы я ответила ему.
— Куда меня определят? — всё же решаюсь спросить после минутного молчания.
Мне не удаётся скрыть в голосе боль и страх от неизвестности, что со мной случится в дальнейшем.
— Ты о чём? — Давид хмурится ещё сильнее, сдавливая меня крепче рукой, отчего я ойкаю, упираюсь ладонями в его грудь, пытаюсь оттолкнуть его.
Но куда уж мне, маленькой, хрупкой девушке, справиться с огромной горой, что держит меня. К тому же куда я сдвинусь, когда стою на его ногах, когда сама не могу ходить?
— Ну как о чём, ведь одна я не смогу пока жить.
— Да, не сможешь, — подтверждает кивком, продолжая хмуриться, отчего хочется разгладить пальцами морщинки на лбу, поцеловать, чтобы успокоился, потому как я чувствую, насколько сильно он напряжён в этот момент.
— Вот, поэтому, чтобы за мной кто-то ухаживал на первых порах, меня кому-то отдадут, — последнее слово прозвучало тихо, почти неслышно.
Но так как Давид был слишком близко мне, то он услышал и рыкнул на меня. Да так, что я испугалась, прильнула к нему ближе, сжалась, зарываясь лицом в его грудь. Тогда как нужно было сделать наоборот — отпрыгнуть как можно дальше от него. Но, кажется, я какая-то не такая, раз не отпрыгиваю как можно дальше от него, а наоборот приближаюсь, прижимаюсь как можно ближе.
И это страшно меня пугает.
— Тебя точно в детстве не пороли, — грозный голос надо мной.
Вздрогнула. Осторожно приподняла голову вверх, приоткрыла глаза, встречаясь с разъярённым взглядом, полным ярости. И в этот момент я не могу понять, что я такого сказала, что Давид так рассердился, когда мои слова — правда. Только слишком больная. Но разве до этого есть кому дело?
— Ты ещё такая маленькая, глупая и ничего не видишь, не понимаешь, — резко его голос меняется на более мягкий, как ещё ранее он со мной разговаривал.