Отпускает и тут же вынужденно ловит мое ослабевшее тело. Не давая грохнуться, помогает опуститься в воду. Я сажусь, поджимаю к груди колени и, обхватывая их руками, настороженно смотрю на Рейнера. Пока он… не начинает раздеваться.
С изумлением моргаю, прослеживая за тем, как он разводит промокшие полы и снимает с себя рубашку. При виде поросшей темными волосками рельефной груди, в очередной раз всеми возможными красками заливаюсь.
— Передумала?
Резко отворачиваюсь. Зажмурившись, опускаю голову так, чтобы волосы ширмой закрыли лицо.
Ванна не такая большая, но нас двоих, вероятно, все же поместит. Или не поместит? Хочу ли, чтобы он мне помогал?
Господи, ведь это же Андрей Рейнер! Герой моих девичьих грез… Глупых девичьих грез!
— Ты обещала, что справишься сама, — его голос долетает примерно с того же расстояния. Но шорох одежды больше не слышу. — Начинай, Барби. Если не хочешь, чтобы я тебе помог.
Хорошо, что иногда тело реагирует за нас. Не знаю, откуда берется концентрация в движениях, но руки хватают мыло и мочалку, производят нехитрые манипуляции, и вот я уже рьяно до красных полос растираю кожу.
С облегчением выдыхаю, когда Андрей, оставляя меня в покое, шагает в душевую кабину. Череда активных действий позволяет мне закончить купание раньше него. Рискуя все же разбить голову, резво выскакиваю из ванны и бросаюсь к полотенцам. По пути поскальзываюсь, но каким-то чудом удерживаю равновесие.
Оборачиваюсь махровым полотном. Волосы промокаю уже в спальне. Избегая последующих возможных контактов с Андреем, преодолевая внутренний протест, гашу верхний свет и забираюсь в постель. Сворачиваюсь на самом краю калачиком и, зажмурившись, прогоняю взбудораженные мысли и образы. Того, что он видел меня голой… Того, что между нами должно случится. Его самого… Прогоняю… Безуспешно…
4
Рейнер
В нашей, годами готовящейся к сносу, многоэтажке не было нормальных семей. Нормальные в нашем бараке не задерживались, каким бы плачевным ни являлось их финансовое положение. Оценив даже не условия, а скорее контингент, адекватные люди искали любые пути съехать. Бежали без оглядки.
В каждой затхлой квартирке нашего убогого клоповника жили свои демоны. В моей — этим демоном был я. Рос, как принято говорить, безотцовщиной. Мать со мной намучилась. Лишь стоя у нее на могиле, понял все, что не оценил при жизни. Тогда и слова все дошли до сознания, и слезы все вспомнились, когда ловила у порога за руку, просила остаться дома, не ходить, не ввязываться, сойти с кривой дорожки… Только в моем мире, если ворвался под купол, назад хрен вернешься. Я над пропастью прошел, от края до края. Сейчас не знаю, то ли молитвы матери уберегли, то ли сам Бог по нитке провел. Наверное, то и другое вывело.
Барби нравилась многим. На нее толпой заглядывались. Не я один.
Раз мазнул взглядом, и по-любому вернешься досматривать. Наградила природа нереальным сочетанием кукольной и одновременно женственной красоты. Стоило ей появиться во дворе, вся наша дурная компашка стихала. Так и глазели.
Тихая, кроткая и скромная — такой я ее запомнил. Взгляд в землю упрет и едва не бегом мимо нас несется. Случалось, глаза на пару секунд поднимет, глянет взволнованно, а у меня внутри — будто разрыв связок. Ни с кем больше подобного не было. Ни до, ни после.
— А красивая эта Барби, — протянул как-то Шолох, провожая девчонку мутными зенками. — Я бы за ней приударил…
— Зачем?
Уже понимал, к чему этот черт ведет. Мозги сходу закоротило. Но решил уточнить, дабы сразу для всех акценты расставить.
— Ну, и того… А че? Классная…
— Еще раз что-то подобное услышу, я, сука, твой ебальник о бетон оприходую. Размажу до кости, быдло ты безмозглое.
Говорил с выверенным хладнокровием, хотя внутри все так и клокотало. Тогда уже понял, если точнее, то от Сауля набрался, что именно подобным путем проще всего подавить другого человека. Не ором, и даже не благим матом. Интонациями порубать. Силой и, граничащей с дурью, уверенностью.
Шолох сходу обосрался. Но я все же не удержался, размазал его кровяху по бетону. Такая звериная ярость обуяла, как представил, что кто-то к Наташке притронется. Это был мой первый и последний мордобой за девчонку. Жестокий и зрелищный. Все запомнили, не только Шолох.
Никому не позволял ее трогать. И сам не трогал.
Потом ушел. Жизнь завертела. Но за Стародубцевой всегда контроль держал. Человека приставил, он практически круглосуточно шастал на районе. Кроме того, старухе-соседке приплачивал, она едва ли не оперативнее Виктора докладывала, если вдруг что. Иногда и сам ездил на Барби посмотреть. Издали. Сам себе не доверял к ней приближаться. Сейчас понимаю, почему.