Стараюсь, конечно. Но видимость размывается. Держу эти проклятые слезы, чтобы не капали, но, очевидно, все равно заметно.
— Я не со зла тебя ругаю, — и кричит, как будто я глухая. Догадываюсь, что это манера речи у нее такая, но все равно обидно. Все на меня горланят. Все меня обижают! — Шо ж ты такая нежная? Как ты с Андреем Николаевичем душу в теле удержишь?! Та не плачь, говорю! Не плачь!!! — прицокивает языком и вдруг обнимает меня. — Ну, все, все… Не будь така дурна. Хитростью нужно. Не так. Ой, горе ты луковое… Нам бы только ночь простоять, да день продержаться… И все наладится, — приговаривает, поглаживая меня по плечам. А едва я расслабляюсь, как рявкнет: — Аська, чего застыла? Мели мясо, проныра беспризорная!!!
— Чего вы кричите? Я аж сердце уронила, — бубнит девушка, с той же скоростью трамбуя в кухонный комбайн нарезанные кусочки.
А у меня слезы все куда-то пропадают.
— Пойду я, теть Свет… — отстраняюсь. — Спасибо вам…
— Да за что? Пойми ты, я бы с радостью дала тебе работу, но не могу. Не могу! Тут у меня руки связаны.
Киваю и выхожу. Но в комнату не поднимаюсь. Двигаюсь на выход.
Во дворе снуют какие-то люди, я на них внимания не обращаю. По крайней мере, делаю вид. Исследуя территорию, огибаю дом.
Когда-то у нас была дача. Мы с бабулей там много трудились. Огород был небольшой, но она умудрялась так разделить землю, что росло у нас почти все. Не только летом свежими овощами лакомились, еще и на зиму закатки делали. А потом бабуля умерла, и тетя Люда дачу продала.
В палисаднике Рейнера практически нет цветов. Только какие-то кустарники и множество сорняков. Я так радуюсь этой запущенности, не могу не засмеяться.
Нахожу у дальних построек мужчину и, состряпав решительный вид, требую у него ведро для мусора, грабли и сапку. До позднего вечера вожусь в земле. Чтобы прополоть и выбрать самые мелкие сорняки, пришлось опуститься на корточки, а после и вовсе на колени. Вся извазюкалась. Но грязи я не боюсь.
Страшно становится, когда в сумерках возникает высокая мужская фигура. На Рейнере сегодня черная рубашка, поэтому замечаю его, лишь когда он грозовой тучей надо мной нависает.
Сердце от страха буквально лопается. Трещинками точно идет. Микроразрывами расползается.
— Ты, на хрен, уймешься?
Бездумно комкая руками нагретую за белый день землю, смотрю на него с каким-то изумляющим меня саму вызовом.
— Н-нет.
— Не уймешься, значит?
— Нет.
Рейнер на пару секунд прикрывает глаза. Втягивая и закусывая губы, яростно сдавливает челюсти. А возобновив зрительный контакт, обманчиво спокойным тоном требует:
— Вылези из грязи.
— Я еще не закончила…
— Сейчас же, мать твою, выгреби оттуда! Иначе я тебе помогу!
Я подскакиваю. Так резко выпрямляюсь, едва равновесие не теряю. Меня шатает, и перед глазами все плывет. Однако, отступая, я не отрываю от Рейнера взгляда. Огибаю его по широкой дуге. Он за мной поворачивается.
Кружим, словно звери, не сводя друг с друга глаз.
— Я пойду в дом, если завтра смогу продолжить, — выговаривая это, незаметно оттираю грязные руки о шорты.
Он щурится и, яростно двигая челюстями, выразительно жестко втягивает носом воздух.
— Это требование?
Мне страшно до дрожи, но я… Пожимаю плечами, словно все это неважно.
— Если да?..
— Если да, то очень скоро об этом пожалеешь. Смотрю, тебе как раз по душе на коленях стоять.
На что это он, сволочь, намекает?
— Не понимаю, зачем ты так нервничаешь, — получается практически спокойно, лишь дыхание срывается.
— Не понимаешь?
— То есть… я… подумала…
— Нет, ты не подумала.
— Да…
— Что «да»?
Не нахожу достойного ответа. Я больше дышать при нем не могу. И поэтому… Я просто разворачиваюсь и позорно сбегаю. Несусь в дом с такой скоростью, какую только способна выработать.
В ванной нет замка. В чертовой ванной Рейнера нет замка!
А у меня нет сил сидеть здесь, как вчера, и ждать, когда он явится. Метнувшись обратно в спальню, вбегаю в гардеробную. Мало что соображаю, когда, словно дикий звереныш, забиваюсь под стойку с одеждой.
Да, я расстроена, обижена, зла и… от этого эмоционального замеса снова плачу. Веду себя, как ребенок. Сама понимаю, а успокоиться не могу. Прижимая к губам грязные ладони, натужно всхлипываю в ожидании Андрея. Но из-за собственных рыданий не слышу, когда он появляется. Цепенею при виде сверкающих мужских туфель. Плач в горле комом застревает.