Часто, очень часто задавала себе один-единственный вопрос: почему? Восьмилетнему ребёнку очень трудно было понять довольный смех матери по ночам – какой-то низкий, словно из живота, и совсем не похожий на тот, к которому она привыкла за свою короткую жизнь.
Вскоре она поняла, что стала безразлична матери. Ею перестали заниматься. Перестали проверять уроки, забывали вовремя сменить постельное бельё, заплатить за обучение в музыкальной школе. Вскоре её отчислили за неуплату. Скрипка осталась подругой, что помнила лучшие времена.
У неё появился свой, особый мир. Она могла часами бродить по улицам, шуршать осенней листвой, заходить в лужи и набирать полные туфли воды. Она могла не учить уроки, но не позволяла себе этого только в память об отце.
Его кабинет стал для неё святилищем. И вместо того, чтобы игратьв куклы, смотреть в потолок или слушать музыку, она тихо прокрадывалась в отцовскую комнату, бродила как сомнамбула, прикасаясь к корешкам книг, поверхности стола, креслу, что пахло папой. Она взбиралась в него, прислонялась щекой к прохладной коже и целовала подлокотник, не замечая, как слёзы частыми каплями катятся из глаз.
Эти походы стали потребностью, болезненной и необходимой. Она страдала, когда приходили выходные и в доме находились взрослые. Возможно, никто бы и не был против её посещений, но почему-то ей не хотелось, чтобы кто-то знал о том, как много для неё значит эта комната. Поэтому она терпела. Терпела и страдала. Но наступали будни – и она ловила счастье за руку, получая единственно доступную и желанную награду.
Ей исполнилось десять, когда однажды, всё так же прикасаясь к вещам отца, она обнаружила тайник. Ящик медленно выдвинулся из книжной полки, испугав её до полусмерти. В нём – бумаги, чертежи, схемы. Сверху – чёрный коробок, под рукописями – маленький пистолет.
Вначале она даже не поняла, что оружие настоящее. Лишь позже, когда нашла пули, пришло озарение, что отец, скорее всего, имел основания кого-то бояться.
Обхватив голову руками, она лихорадочно вспоминала, над чем мог работать её отец. Но если у него был тайник, значит он всё это прятал от кого-то? Значит эти бумаги очень важны?..
Не совсем понимая, зачем она это делает, выгребла всё из тайника и перенесла в свою комнату. Затем долго мучилась, пытаясь найти пружину скрытого механизма, чтобы затолкнуть ящик обратно.
Она понимала, что поступает глупо и безрассудно, но по-другому поступить не могла. Знала, что не может хранить папину тайну дома. Рано или поздно, кто-нибудь наткнулся бы на рукописи и тогда… кто знает, что было бы тогда.
Она только видела, что новый мамин муж до сих пор продолжает с упрямством осла рыться в отцовских бумагах и архивах.
Пистолет она решила оставить себе, спрятав его среди игрушек, а все бумаги, включая чёрный коробок, тщательно упаковала в целлофан и спрятала в более надёжном месте.
Ей было одиннадцать, когда мамин муж решил, что девочке не место в этом доме. Ему показалось, что девочке будет очень полезно побыть в обществе его бабушки.
Её скоропалительно собрали, забрали документы из школы и отправили на окраину города.
Старуха оказалась полусумасшедшей, с редкими всплесками здравого рассудка, что, впрочем, никак не отражалось на её скверном, склочном характере. Бабуля визжала, хохотала невпопад, бормотала матерные слова, больно щипалась и заставляла делать всю чёрную работу по дому.
Жизнь превратилась в ад. О том, чтобы нормально заниматься, не могло быть и речи. Но она как-то умудрялась это делать.
Вначале мать забирала её на выходные, потом всё реже, забывая о девочке на долгие месяцы. Это было время раннего взросления. Ей приходилось готовить еду, бегать по магазинам, убирать в квартире, стирать и терпеть щипки и издевательства Розалии Константиновны (так звали старую ведьму). Тело покрылось синяками. Душа – ранами. Но она терпела.
Однажды не выдержала. Мать приехала внезапно. Её не было, наверное, месяца три. Располневшая фигура красноречиво намекала, что ожидается пополнение семейства. Это было неожиданно, но не больно.
Впервые за этот период жизни она сломалась. Упала на колени, целовала материны руки и умоляла забрать её отсюда. Казалось, мать тронули её слёзы. Она пообещала забрать дочь.
Рано повзрослевшая двенадцатилетняя девочка видела: женщина, что когда-то родила её, искренне сочувствует, но затравленность, колыхнувшаяся где-то на дне её зрачков, сказала о многом.