Ник никогда не видел столько старых книг – больших, толстых и тяжёлых. Пальцы проводят по корешкам. Он прикрывает глаза, чтобы ощутить их душу. Самое время отвлечься, самое время забыться, вчитываясь в древнюю вязь. Получить знания, пока часы мира отсчитывают секунды жизни.
Где-то там, далеко-далеко, плывёт и дышит другое измерение. В пещере, за двумя коридорными поворотами, грезит, вспоминая и оплакивая прошлое, старая женщина.
Есть вещи, которые остаются с человеком навсегда. Не притупляются, не забываются. Замирают, чтобы однажды проснуться и заявить: «Мы здесь. Мы живы. Мы – часть тебя. Навечно».
* * *
Банту перебирает воспоминания, расплетая пальцами узелки. Прикасается бережно, как к тонкой коже младенца. Так легко распутывать нити – сами ложатся в руки, вьются, оживая…
Она уходила из дома на рассвете, когда многие ещё спали. Банту оставалась пустым местом для жителей своего селения. Никому не было дела до её отлучек: она и раньше бродила, где хотела.
Текоф ждал её на их месте – у горячего камня. Он встречал её поцелуем – нежным, в губы. Часто жадным, до дрожи, когда накрывало с головой от жара его уст, от засасывающего омута, от танцующего языка, что очерчивал контуры и легко врывался победителем.
Иногда Текоф слегка касался горячей кожи, будто ветер или перо птицы, но это было так интимно, щемяще, запретно – только на двоих разделённые чувства, о которых они не говорили вслух.
Порой он дарил поцелуи глазам, щекам, изгибу шеи, внутренней стороне ладоней. Текоф любил целовать её руки. Каждый пальчик. Мягкую нежную впадинку у локтя.
Так начинался их день – ритуалом, придуманным ими. Поцелуи вместо «здравствуй». Недлительные и немногочисленные. Это как нечто редкое, а потому – желанное. То, что не хочется растратить в одночасье, не хочется затереть обыденной скукой, что рождается повторяющейся раз за разом привычкой.
А затем он учил её. Многим премудростям, что не давались Банту ранее. Всяким мелочам и важным вещам, которые просты для вейдагов.
Она не переставала удивляться и не уставала благодарить. Каждый день – какой-то шаг вперёд, откровение и радость от понимания. С ним она черпала информацию из воздуха – щедрыми горстями. Всё, что спало, пробудилось, обострилось, стало понятным и выпуклым.
Позже они садились на камень и уминали нехитрый обед, что брала с собой Банту. Она научилась готовить. Ей нравилось смотреть, как впиваются крепкие зубы любимого в хрустящую корочку хлеба, который она пекла сама.
Ей нравилась его улыбка. Она влюбилась до беспамятства в его резкость и язвительность. Обожала запускать пальцы в густые блестящие волосы цвета тёмного пламени.
Текоф для неё был совершенен. Прекрасен. Идеален. Один на всей земле – единственный и только её. Так она чувствовала. Так она видела. И ловила отражение собственных чувств в чёрных глазах. Восхищение. Благоговение. Любовь. Тонула в них и не хотела спасаться.
Они расставались тяжело. Стояли, прижавшись друг к другу. Мягкие груди расплющивались о его твёрдую грудь – так крепко держал он её в своих объятиях.
Банту чувствовала животом его каменную плоть – и что-то тёмное бурлило в ней, кружа голову и рождая щекотку внутри. Она знала всё о плотской любви – такое не утаишь в кочевых селениях с простыми нравами и устоями жизни. Но раньше её и это не касалось, проходило мимо, как мимолётные картинки. Не задевало ни разум, ни сердце. Теперь она открывала и раскрывалась. Пробовала на вкус и прислушивалась. Не боялась. Ожидала. Но ничего не происходило – Текоф оберегал её целомудрие.
Чуткий. Никуда не спешил. Не подталкивал. Не принуждал. Только в поцелуях жила его жажда и бурлила страсть, что вырывалась порой стоном и горячим прерывистым дыханием.
Так трудно уходить от него. Почти невозможно оторваться. Ни на миг бы не отпустила. Но теперь она знала: любовь свою нужно беречь. Хранить. Держать в тайне. Никто не разрешит ей, Держательнице Колец, встречаться с полукровкой, что ушёл к тейлизам.
* * *
В минуты отдыха Банту любила прикасаться рукой к щеке любимого. Он уже не уклонялся, прижимался доверчиво, прикрывая глаза. Она вслушивалась в музыку колец и пыталась понять. Что-то чудилось ей стройное в дрожащих звуках. Не хаотичность, а правильность. Не разрозненность, а гармоничность аккордов.