Не знаю, остался ли кто-то живой из моих родных. Да и не хочу знать, если честно. Они для меня не существуют. Я не смогла их простить. Не смогла понять или не захотела. Я не желаю им зла, усмирила ненависть, но до сих пор не могу сказать, что отпустила и хотя бы равнодушна. Нет. Всё не так.
Вот здесь, – Банту ударила себя кулаком в иссохшую грудь, – бьётся сердце. Здесь, – ещё один удар, как в туго натянутый бубен, – нет обиды. Здесь сидит нечто гораздо большее. Трагедия. Пропасть. Скорбь. И никакие годы не смогли выветрить это из меня.
Я научилась с этим жить. Убедила себя, что… многого просто не было, не случилось, не произошло. Приснилось в горячечном бреду. Я знаю, что это неправда, но это помогло мне выжить и закалиться, как хорошая сталь.
Я бы хотела и тебя уберечь от потрясений и боли, но не могу. Более того: я лишила тебя счастья. Простого, но такого нужного. Скажу лишь одно, сынок: счастье никуда не делось. Любовь никуда не исчезла. Она не умеет умирать. Уходит лишь иногда, когда мы не умеем её беречь и хранить, как самое ценное, самое сокровенное и единственное сокровище, ради которого стоит жить.
Это знание поможет тебе, когда захочется опустить руки. Когда подкрадётся пустота, и ты задашь себе вопрос: зачем, зачем всё? Стоит ли оно твоих усилий.
Ник с силой сжал виски, чувствуя, как боль острыми иглами вонзается в глазницы, а тело снова скручивает судорога. Она не пугала его – старая, жалкая, но несгибаемая. Он лишь не понимал, зачем Банту произносит эти слова.
– Поймёшь, – ответила старуха на его невысказанные мысли. – Однажды, не сразу. А пока… пойдём по ступеням вверх. Не спеша, не торопясь.
Ты будешь есть, спать, бездельничать, пока дрожь от перехода из мира в мир не покинет тело. Будешь читать и учиться, пока в голове не прояснится. А потом придёт время для других открытий.
Ему хватило месяца, чтобы окрепло и стало послушным тело. Ещё четыре ушло на чтение письмен и уроки Банту. Он доверял ей, следовал как тень, но не впадал в подобострастие.
Дни сливались в монолит, но Ник не жалел о времени.
Вставали рано, ели мало. Выходили из пещеры и встречали рассветы. Старуха учила его владеть телом – не простые упражнения для укрепления мышц, а пробуждение силы, о которой он догадывался, но не знал толком.
– Ты оружие, – часто говорила мудрая сивилла, – каждый твой жест не хаос и не сокращение мышечных волокон, а выброс энергии или её поглощение. Слушай себя изнутри. Лови лучи солнца и чувствуй, как бежит по твоим венам не кровь, а ток, искрящий заряд. Раскрывайся, впитывая. Закрывайся, сохраняя. Отдавай, если знаешь, что надо. Забирай, если видишь: нельзя по-другому.
Днями сидели в пещере, читали книги – и лилась совсем другая мудрость: древняя, с отголосками, дыханием иных времён, с привкусом пыли иного мира, откуда сбежали вейдаги.
Купались по очереди в розовом источнике – то холодном, то тёплом вперемешку.
– Не совсем озеро, сынок, – поясняла Банту, – не замкнутая цельная чаша, а с трещиной, откуда бьёт горячий ключ. Где-то там ворочается лава, но пока здесь безопасно, стабильно. Красные горы – самое стойкое место на Заонге. У них своя тайна.
А вечером, когда кровавое солнце нехотя катилось вниз – дремотное, но всё ещё знойное – они снова выходили наружу. Подставляли лица ветру. Становились невидимыми. Летали.
Банту часто рассказывала о растениях – цветах и деревьях, ползучих горных лианах и стелющейся траве. О защите от ядов и плотоядной хищности, об умении дружить с флорой. Он внимал и этим знаниям с интересом и жадностью.
Всё лучше, чем лежать без сна и думать. Впрочем, сил на бессонницу не оставалось. Кратки были часы отдыха – Ник их ценил и благодарил Банту за усталость.
Боль пронзила его неожиданно. На рассвете. Ник покачнулся, и если бы не уроки Банту – упал бы на колени. Старуха следила за ним, заметила, как повело, прикрыла глаза морщинистыми веками и улыбнулась уголками губ.
Он не стал ничего говорить, прервал урок и, пошатываясь, зашёл назад, в зев красной пещеры. Прислонился лбом к неровной поверхности, дышал часто, впиваясь пальцами в бездушный камень.