А потом однажды выгнал меня на улицу. Из собственного дома.
Мне бы перетерпеть. Да характер мой взбунтовался. Не захотела я мириться с этим. Упрекнула Настасью, дочь мою и внучку одновременно, собрала пожитки – и вон ушла.
Вначале у подруги своей месяца полтора пожила. Потом совестно стало. В церкви приютили. А потом вас Бог послал.
Ежели я знала бы, что он Аришу бить будет – перетерпела бы всё. И про младенца не знала ничего. Настасья скрыла, что тяжёлая была.
Одно знаю точно: детей никому не отдам.
– И не надо.
Марина – сущий ангел. Только дурак мог назвать её ведьмой.
– Дети останутся с вами. То есть с нами. Коленьке надо грудное молоко и тепло. Думаю, Эдварду понравятся дети.
Она даже не мыслила про то, чтобы я покинула её дом. Легко на душе стало. Не смогла бы я вернуться туда, где убили мою внучку. Нет больше дома, где прожила всю жизнь. Нет больше той жизни, только и осталась, что здесь, у людей, что родными стали за короткий срок.
Плакала тихо, слёзы – горохом. Выла бы белугой, да нельзя, чтоб детишек не напугать.
– Никогда не отплатить мне за доброту твою, Марина, – сказала, – но Господь – он всё видит, и не оставит тебя в печали. Я хоть старая да неучёная шибко, а вижу: тяжесть у тебя на сердце. Разрешится однажды. Ты глаз-то не отводи, девонька. Думаешь, болтает бабка Коляновна утешения, ан нет. Увидишь. Скоро. Всё с милости Господа скоро.
2.
Стив
Дом постепенно провалился в тревожный сон. Не затих, а затаился: звуки продолжали тревожить тишину. Мария не спала, не спал я.
Коляновна, уложив Иришку, порывалась уйти, но мы не дали: если там убийство, то лучше ничего не трогать, пока милиция не разберётся со всем, что случилось. Старуха ушла к себе, но мы понимали: спать она не сможет.
Майкл вернулся поздно, измученный и серый.
– Сделал заявление. Заполнил бумаги. Будут искать. Сейчас там следственная группа.
Нам оставалось только ждать. Разбрелись по дому, спрятались по комнатам. Вряд ли кто сомкнул глаза, кроме Анжелики, что уснула до происшествия.
Глубокой ночью ввалился майор Николаенко. Мокрый и злой.
– Ты хоть понимаешь, что творишь? – шипел он на Марину. Я бессовестно подслушивал их разговор. Не мог бросить её одну. Решил быть как можно ближе, хотя никто не пригласил меня на приватную беседу. – Ты хоть понимаешь, что имя твоё полощется почти во всех сводках? То приблуду эту бездокументную приютили, и я по твоей просьбе, между прочим, придержал сведения, не дал делу ход, хотя обязан! Теперь вот это! И снова ты как чёрт из табакерки! Не мог её найти кто-то другой? Как магнитом тянет к приключениям, мать вашу!
– Мы договорились. На счёт Ассоль. А я обещала помочь взамен и сдержала слово. Иногда закон можно и подвинуть, что вы нередко делаете.
Холодный голос. Она молодец, умеет держать тон, когда надо. Кто бы подумал, что ей всего двадцать три. Столько силы и мудрости.
– Во всём нужна мера, Марина Штейн, мера! А у тебя бездонный мешок бесконечных проблем. То одно, то другое, то двадцатое. Как только в этом городишке что-то происходит, можно к бабке-гадалке не ходить: обязательно имя твоё проскользнёт. Здесь всё на виду, ничего не утаишь. Ты знаешь, что за спиной тебя кличут ведьмой?
Марина пожимает плечами. Ей, наверное, и впрямь безразлично, что обсуждает безликая толпа.
– У каждого свой крест, Андрей Валерьевич. Я не вольна менять некоторые события. За Ассоль спасибо.
Майор Николаенко плюётся в сердцах, трясёт большим пузом, трёт с усилием плешивую голову. У него красное лицо и глубокие морщины вокруг глаз и рта. Воспалённые веки с редкими белёсыми ресницами и ярко-голубые, как у младенца, глаза с красными прожилками. Он много курит, мало спит и иногда уходит в запои.
Местами он очень неприятный тип – злой матершинник, неопрятная скотина. Но каким-то непостижимым образом они с Мариной, можно сказать, дружат.
Их отношения напоминают мне танго над пропастью. Мне часто кажется, что Николаенко одновременно ненавидит и уважает Марину. Нет, ненависть – немного не то слово. Она раздражает его безмерно – будет точнее. Но раз за разом они пересекаются, сталкиваются, притягиваются, как два магнита.