Мы гастролировали по всей Белоруссии. И однажды, когда я работал на одной из клубных сцен Гомеля, ко мне подошли два человека в форменных фуражках. Прервав опыт, они извинились перед залом и увели меня. Посадили в автомобиль. Я чувствовал, что ничего злого по отношению ко мне они не замышляют. Говорю:
— В гостинице за номер заплатить надо… Смеются:
— Не волнуйтесь, заплатят.
— Чемоданчик мой прихватить бы.
— И чемоданчик никуда не денется.
Действительно, с чемоданом я встретился в первую же ночь, проведенную не в дороге. И счета мне администрация не прислала — видно, кто-то заплатил за меня.
Приехали — куда не знаю. Позже выяснилось, что это гостиница. И оставили одного. Через некоторое время снова повезли куда-то. И опять незнакомая комната. Входит какой-то человек с усами. Здоровается. Я его узнал сразу. Отвечаю:
— Здравствуйте. А я Вас на руках носил.
— Как это на руках? — удивился Сталин.
— Первого мая… На демонстрации. Разговор шел пестрый.
Сталина интересовало положение в Польше, мои встречи с Пилсудским и другими руководителями Речи Посполитой. Индуктором моим он не был. После довольно продолжительного разговора, отпуская меня, Сталин сказал:
— Ох! И хитрец Вы, Мессинг.
— Это не я хитрец, — ответил я. — Вот Вы так действительно хитрец!
М. И. Калинин незаметно потянул меня за рукав.
Со Сталиным я встречался и позже. Вероятно, по его поручению были всесторонне проверены мои способности. Помню такое: мне было дано задание получить 100000 рублей в Госбанке по чистой бумажке. Опыт этот чуть не закончился трагически.
Я подошел к кассиру, сунул ему вырванный из школьной тетради листок. Раскрыл чемодан, поставил у окошечка на барьер. Пожилой кассир посмотрел на бумажку. Раскрыл кассу. Отсчитал сто тысяч. Для меня это было повторением того случая с кондуктором, когда я заставил принять бумажку за билет. Только теперь это не представляло для меня, по существу, никакого труда.
Закрыв чемодан, я отошел к середине зала. Подошли свидетели, которые должны были подписать акт о проведенном опыте. Когда эта формальность была закончена, с тем же чемоданчиком я вернулся к кассиру. Он взглянул на меня, перевел взгляд на чистый тетрадный листок, насаженный им на гвоздик с погашенными чеками, на чемодан, из которого я начал вынимать тугие нераспечатанные пачки денег. Затем неожиданно откинулся на спинку стула и захрипел. Инфаркт! К счастью, он потом выздоровел.
Другое задание состояло в том, чтобы пройти в кабинет очень высокопоставленного лица, тщательно охраняемый. Пройти, разумеется, без пропуска. Я выполнил без труда и это задание. Уйти из карцера в полицейском участке, о чем я рассказывал выше, было куда труднее.
Рассказы об этих весьма своеобразных "психологических опытах" разошлись широко по Москве. А меня продолжали «прощупывать», "проверять". Меня считали "опасным человеком". Но ведь я не сделал в жизни ни одного непорядочного шага.
"А вдруг сделаешь? Можно ли доверять тебе?" — думал в ответ в лучшем случае мой собеседник. А очень часто и еще хуже: "Врешь ты все… Только выпусти тебя из глаз! С такими способностями, да чтобы их для себя не использовать…"
Наконец, «проверки» кончились. Видимо, не без вмешательства самой сверхвысокой инстанции. Я начал работать. Первые мои гастроли — в Одессе и Харькове. Я уже начал привыкать, радостно привыкать к совершенно новой для меня советской аудитории. В июне 1941 года я поехал в Грузию. Как сейчас помню, это было в воскресенье 22 июня 1941 года. Накануне, в субботу, состоялось мое выступление, оно прошло очень успешно. В воскресенье утром мы поехали на фуникулере. Мне все время было почему-то не по себе. Настроение было чудовищно скверным. И вот в двенадцать часов по московскому времени — речь Молотова. Началась Великая Отечественная война.
Возвращались в Москву поездом. Затемненные станции. Почти на каждой — проверка документов. В бдительности патрулей мне пришлось убедиться на собственном опыте: моя несколько экстравагантная внешность, иностранный акцент привели к тому, что меня несколько раз принимали за шпиона. Выручал первый советский «импресарио», ездивший со мной, писатель Виктор Финк.
По приезде в Москву, как только я остался на улице один, — Финк прямо с вокзала отправился к себе домой — меня все — таки «арестовали». А через несколько дней, когда я спросил, как пройти на такую-то улицу, меня снова «арестовали» — на сей раз очень миленькая девушка-дружинница.
В эти тяжкие дни начала войны я пережил тяжелые минуты: внутренне почувствовал себя лишним. Передо мной встал вопрос: чем я могу помочь моей второй Родине в борьбе с фашистской чумой? Состояние здоровья было таковым, что о личном участии в боях я не мог и думать. Оставалось мое искусство, мое умение. Но кому нужен в такое время Вольф Мессинг с его психологическими опытами?
Оказалось, что это не так. Меня эвакуировали в Новосибирск. Оказывается, кто-то где-то думал о гражданине СССР Вольфе Мессинге, о том, что его своеобразные способности интересны людям. Оказалось, что меня хотят видеть и в госпиталях, и рабочие оборонных заводов, по неделям не покидающие цехов, и бойцы формирующихся частей и подразделений. Нередко залы заполняли люди, пришедшие прямо от станков. И уходили они от меня к станкам. А бойцы иной раз держали в руках винтовки. Я делал все, что мог, чтобы вдохновить их своим искусством, дать им заряд новых сил для труда и борьбы.
Передо мной толстая пачка пожелтевших бумаг. Одни из них написаны от руки, другие отпечатаны на машинке, третьи покрыты цветным рисунком, и только фамилия моя вписана в оставленное в типографском наборе месте. Мне очень дороги эти листки — это отзывы зрителей о моей работе. Они свидетельствуют, что и я внес свою скромную лепту в великое общее дело в грозный час нависшей беды над моей страной.
Свои личные сбережения я отдал на оборону страны, для скорейшего разгрома фашизма. Так поступали в те годы многие люди. На эти средства были построены два самолета, которые я подарил нашим военным летчикам, первый — в 1942, второй в 1944 году. Как резко отличались эти два самолета друг от друга! Даже для меня, неспециалиста, было ясно — за этот короткий срок советские конструкторы и инженеры успели проделать колоссальную работу. Изменились не только внутренние детали боевой машины, изменился весь ее внешний облик. У меня хранится экземпляр многотиражной газеты "Летчик Балтики" от 22 мая 1944года. В нем Герой Советского Союза летчик капитан К.Ковалев рассказывает о встрече со мной, о том, как он получил самолет.
На подаренном мною самолете он сбил 23 вражеских самолета и счастливо летал до конца войны…
В 1944 году в Новосибирске после сеанса "Психологических опытов" ко мне подошла молодая женщина:
— Мне кажется, вступительное слово к Вашему выступлению надо бы читать по-другому…
— Ну, что же, — ответил я, — попробуйте Вы прочитать его. Следующее мое выступление — через два дня. Вы успеете подготовиться?
— Попробую.
Накануне я встретился с ней снова. Мне понравилась ее манера читать.
— А у Вас есть длинное платье для выступления?
— Нет, я думаю, следует одеть темный строгий костюм. Он больше подходит для сеансов Ваших психологических опытов.
Так впервые встретился я с женщиной, которая стала потом моей женой, — Аидой Михайловной. Она умерла в 1960 году. Годы, прожитые с ней, самые счастливые в моей жизни.
В первые послевоенные голы я познакомился еще с одним человеком, о котором не могу не вспоминать с чувством величайшего уважения и сожаления о том, что его уже нет, — с выдающимся дипломатом-писателем Алексеем Алексеевичем Игнатьевым.
Он прожил большую и сложную жизнь. Сначала по обязанности дипломата, а затем как невольный политический изгнанник, долго жил он за пределами России. И всегда по всем странам возил в мешочке щепотку русской земли. Очень нескоро удалось ему вернуться в Россию, которой он всегда оставался верен.