Глава 3. Лягушка-царевна
Утром я составляю планы, а днём делаю глупости.
Вольтер
Разбудил меня дождь. Здесь, в ореховских хоромах, он не барабанил по жестянке отлива, а мягко шуршал по тёмно-коричневой крыше мансарды. Я выглянула в окно – нет, не питерский это был дождь. Высокое небо легко теряло капли воды, и светлело на глазах. А между двух остроконечных туй стоял Ассен, и смотрел в моё окно.
Я – существо не суетливое, скорее уж подмороженное. А тут задергалась. Штору отпустила, словно можно было отрезать суровую реальность внешнего мира от тихого уюта комнаты, просто занавесив окно... Заметалась в поисках одежды, вспомнила, что не умыта, снова подскочила к окну... Он ждал. Так и стоял под измельчавшим дождём, в белой своей рубашке, распахнутой на груди.
Я заставила себя остановиться. Успокоиться. Бог знает, сколько он проторчал там, постоит и ещё пару минут. И вообще – вряд-ли мне стоило ждать чего-то хорошего от разгневанного телохранителя Марибель. Умом я это понимала, а вот сердце гнало грохочущую в ушах кровь, словно я стометровку отмахала.
По дороге в сад разбудила Катьку, громко сообщив в темноту её спальни, что у нас гость, и вышла на крыльцо, кутаясь в пальто.
Расстояние в десять шагов он преодолел за миг, двигаясь, словно танцор. Да что там – учитель танцев! И навис надо мной, буравя взглядом. Только гнева в нём уже не было. Он искал и не находил в моём лице что-то. Кого-то. Марибель.
– Тень тени моей госпожи... – голос слегка похрипывал. Больше, чем я помнила по прошлой встрече.
– Пошли внутрь, Ассен, – приглашая его в чужой дом, я сделала вид, что горло не перехватило, что вот абсолютно никаких мурашек по моим рукам не побежало, и вообще – ему ещё за синяк извиняться! И посторонилась, пропуская его в прихожую.
Лохматая и помятая со сна Катька встретила нас в кухне, с чашкой в руках. Я получила целый миг искреннего удовольствия, когда её брови взметнулись под чёлку, и сон окончательно исчез из глаз. На Ивана-дурака Ассен не тянул. Да. Скорее – на Соколиное Перо.
«Соколиное Перо» разглядывал нас молча, скрестив руки на груди. С его волос и одежды капало. Катька вздохнула, отставила свою чашку, и исчезла в глубине дома.
– Садись, кофе будешь? – невинные, дежурные слова, и неожиданный ответ:
– Это еда, или питьё?
– Кофе – это всё, по утрам! Питьё, как ты говоришь. Бодрит.
– Буду, – он отодвинул высокий табурет, и уселся за полированную доску стойки.
– Ещё не известно, кто из нас чья тень, – проворчала я с задержкой, не оборачиваясь – кофе мне хотелось тоже. И очень.
Ассен осторожно принюхался к пару, поднимающемуся над чашкой, и резкие черты лица немного разгладились.
– Хорошо. Пахнет – хорошо, – он поднял глаза. – Конечно известно. Ты – Тень. Как к тебе попали её украшения?
Я посмотрела на свои руки. Марибель лежала в коме уже четвёртый день и ничего в её состоянии не говорило о том, что это скоро изменится. От ответа меня избавила Катёнок, появившись в дверях с охапкой вещей. Лёшкиных, по всей видимости.
– Переоденься, простынешь! – она вручила Ассену одежду, и махнула рукой в сторону двери – там, мол.
Стоило ему выйти, моя подруга сделала «квадратные» глаза, оттопырила нижнюю губу, и покивала, с видом знатока, оценивающего хорошую лошадь. Я пожала плечами, и жестами показала, как гнут бараний рог. Катька сокрушённо развела руками.
Нашу пантомиму прервал Ассен, бесшумно возникнув на пороге. Бежевый джемпер Алексея ему был очень к лицу. Волосы, подсыхая, рассыпались по плечам. Я задавила вздох в зародыше, и едва не раскашлялась, поперхнувшись. Катька расплылась в улыбке:
– Так-то лучше! Теперь садись и рассказывай! – велела маленькая командирша.
– Где Марибель? – он продолжил с последней ноты.
Мы разом скисли. Переглянулись.
– В больнице. Её... она... – слова не находились. Он застыл, ожидая продолжения, но я видела, как напряглась широкая спина, как дрогнули руки.
– Марибель попала в аварию. Она в коме – тебе это что-нибудь говорит? Ещё не умерла, но пока и не жива... Чем это закончится врачи не знают... Всё, что можно, для неё делают, – умничка Катька за словами в карман не лазила.
– На неё напали? – голос Ассена звучал глухо.