При его словах у меня даже сердце забилось. «Может, в городе жить будем», — думаю я, и мечты одна другой краше овладевают моим сознанием.
— Не дело говоришь, Егор, — говорит дед Ефим. — Куда ты в город с такой оравой? Кто тебя там ждет?
Отец поворачивается, а дед говорит уже о другом:
— Одним бревном тут ничего не сделаешь. Надо бы венец ввести в стену, этак снизу подвести, дом-то крепче тогда будет, а сверху бы нарубить.
Но дед Ефим понимает, что никто всерьез его уже не воспринимает, и поэтому заканчивает жалобно:
— Мне что, больше всех надо, что ли? Да мне и жить-то пять годов осталось, поди, не больше.
Когда дед Ефим умрет, об этом вспомнят: действительно, он прожил после этого разговора ровно пять лет.
— Да куда там, папаша, венец в избу подводить, — жалуется ему мама. — Вон у нас всю зиму оконница дребезжит, так вмазать никто не может путем.
Отец насмешливо прерывает ее:
— Ишь ты, ей уже и оконница не баска: дребезжит больно. А забыла, как с пузырем сидела?
Когда мы жили в курной избе, то застекленных окон не было. Вместо них вставлялись брюшинные окончины. Изба была черная, без трубы, дым валил из печи в комнату и выходил в двери либо дымоволоком — в дымовое, волоковое оконце. Оно было маленькое, задвижное и прорубалось сверху. Для света в избе делали окно внизу и затягивали бычьим пузырем.
Инициативу в разговоре берет в свои руки бабка Парашкева.
— А ты сама-то на что? — говорит она маме. — У мужиков и без этого дел полно. Ты плясать только здорова. А ведь дом вести, не задом трясти.
— Я, мамаша, о чем, — отвечает ей мама. — Я говорю, что кривое веретено не одежа. Раз мужик все время, как волк, в лес смотрит, так отчего избе не развалиться? Вот зима наступила. В избе проморозница. Баба, что ли, в лес за дровами поедет? А в лес не съездим, так и на полатях замерзнем.
Бабка Парашкева недовольна; она обращается к отцу с усмешкой и намекает ему на то, что он свою бабу распустил:
— Ох, Егор, Егор, вожжи-то у тебя в руках, а воз-то давно под горой.
— Ничего, — заверяет ее отец, — придет время, обуздаю.
Дед Ефим явно на стороне мамы. Он всегда хвалит ее как хозяйку, но тут молчит — опасается.
Моя мама никого не боится, поэтому, не обращая никакого внимания на бабушку, прямо говорит отцу:
— А ты бери сам, да и веди дом-то. Что на бабу-то все возложил! А ты, мамаша, только погонять умеешь.
— Ну, ладно, поговорили, — заключает отец, — и хватит.
Он встает и поворачивается к иконе, загораживая собой весь свет от лучины, что-то шепчет про себя, видимо молитву, широко крестится и выходит из-за стола. Выходить другим раньше его нельзя: он не позволяет никому такого баловства. Когда подходит моя очередь, я выскакиваю из-за стола и осторожно, зябко ступаю на холодный пол.
В это время куры попрыгали с насеста и начали метаться под лавкой у печи, где им устроена загородка. Я вздрогнул.
— Чего это они взлетались? Кто их напугал? — спросил дед Ефим, но ему никто не ответил.
Ввиду того что мне уже четвертый год и в семье есть дети моложе меня (Саньке нет еще года), я считаюсь взрослым и никаких скидок мне не делается ни от кого. Мне хочется «до ветру». Я отчетливо представляю, как холодно на дворе, и все-таки решаюсь выскочить из избы. Делать нечего, придется открыть дверь, выскочить в сени и оттуда в хлев, к корове. Я обеими руками дергаю ручку двери. Она с трудом и неожиданно отворяется, впуская в избу холодный воздух, который в тепле сразу превращается в пар. Я перескакиваю через порог в темень ночи и вдруг на сером шерстистом фоне вижу два огромных глаза. Они смотрят на меня как стеклянные, в них слезы. От страха я падаю и теряю сознание.
Прихожу в себя на полатях, в тепле, под тулупом. Мама гладит мои волосы и говорит мне ласково:
— Дитятко мое, чего испугался-то? Собаки своей испугался.
— Я думал, волк, — с рыданьями говорю я и моментально засыпаю.
После этого отец жил дома еще неделю. Однажды он даже взял меня на руки. Я сразу понял, что в жизни наступает что-то особенное.
Отец подбросил меня своими сильными руками к поставцу.
— Вот так, Ефимка, — сказал он, — может, долго не увидимся.
Я ничего не ответил. Отец еще раз поднял меня к огню, будто рассматривая на свету, и вдруг спросил:
— А скажи-ка мне, мой сын Ефим, что это такое: «Белая корова дает черное молоко»? Ну?
«Что же это такое? — думал я. — Ну, белая корова, это понятно, а почему черное молоко?» Отец торопил меня, подталкивал к ответу:
— Ну-ну… Вспомни-ка, подумай-ка: «Стоит Гаврила, замарано рыло»?