«Учуся я плохо. А матерь моя говорит: «И кто тебя, урода, зародил на свет?» А кто, как не она? Она же и зародила меня, несчастного сироту, а сейчас ругается, а иногда и дерется больно, по голове.
А клопов у нас кма. Гим гимзит. А отец говорит: «Зато тараканов нет». А когда спать ложишься, так они шевелятся в великом множестве. Мы вчерась выводили их варом да паром. Матерь моя говорит, что у мужиков в деревне бывают только тараканы, а у богатых да в городе — только клопы. Она говорит, где попы, там и клопы.
А у нас, на Большом Перелазе, две церкви. Одна в селе, другая на кладбище.
А учитель наш, Адам Игнатьевич, говорит, что клоп — это чужеядное насекомое, как кулак или богатей, который тоже чужую кровь пьет.
У нас вчера кирпич выпал из печи. Матерь говорит, к худу. Кабы мельница не сгорела. Отец на мешках с мукой спит — матерь его домой пьяного не пущает. Не дай-то бог, если сгорит. А то в Малый Перелаз уезжать придется. А здесь бастее, чем у вас.
А пляшешь ли ты на сцене с Верой Боговаровой и поешь ли?»
В ответе на второе письмо Пети Житова я написал, как с Натальей Константиновной Шангиной, нашей учительницей, ездил в Содомово коммуну организовывать. Я не мог признаться Пете в письме (если бы с ним встретился, то признался бы), что в самом разгаре собрания уснул, сидя за столом президиума, и протокол собрания так и остался недописанным. Потому, мне думалось, и коммуну организовать не удалось.
Написал я Пете о том, что однажды ночью мне таракан в ухо влез, а утром надо в школу идти. Мама залила мне ухо льняным маслом, и он выплыл оттуда. А то было невозможно — гремел в голове, будто кто кувалдой бил. От его царапанья и шороха стоял такой грохот, что было не столь больно, сколь страшно.
Сообщил также о том, что Вера Боговарова в самодеятельности не участвует — некогда. Как отец заболел, так и ушла.
«Ночью свет зажжешь, так на одеяле да на стене кипит. Клопы копошатся. Говорят, они не только кусаются, но и пользу приносят: как пиявки, лишнюю кровь отсасывают. Но уснуть невозможно. Всю ночь напролет кусаются как проклятые. А вчера мы вышпаривали клопов, опять обдавали варом, выварили, кажись, подчистую. А седни опять пропасть. Несчетное число. Тьма. Лучше бы я под лестницей у нужника в Малом Перелазе спал. Там дует, дак хоть никто не кусает тебя. А здесь терпения нет. А матерь только одно говорит: терпи, говорит. Она других слов не знает. Все терпи да терпи.
А в омуте у мельницы очень много рыбы, а поближе к берегу — раков. И туманы над рекой завсе, как в бане, только от них холод идет.
И отец мой пьет беспробудно. Говорят, опять муку украл и пропил. И матерь нашу бьет, как какую-нибудь собаку. А меня в школе сельские ребята тоже бьют напропалую и дразнят: «Мельник — пыльник, вор, кобыльник». Нет у меня друзей ни единого. Был бы ты, Ефимка, со мной, никого бы я не боялся. С тобой все было бы легче.
В Малом Перелазе было лучше. Как мы с тобой хорошо жили: никто нас в школе не бил с тобой, только если учитель линейкой, и то когда кляксу большую в тетрадь посадишь и размажешь ее. Напиши о дяде Сене Боговарове. Целую вас тыщу раз. Еще бы раз, да нету вас».
На третье письмо я ответил тоже сразу. Написал о том, как подрались Коля Крестьянинов, который приехал к нам из детдома, с моим двоюродным братом Колей Сибиряком, которого так прозвали потому, что он из Омска с отцом приехал и вступил в коммуну, когда в городе голод был. Коля Сибиряк победил. Он какой-то прием знает.
Писал о том, что в коммуне у нас есть сейчас автомобиль, девяносто пудов может зараз увезти — больше, чем наш тяжеловоз Якорь чалый.
Писал о том, как мы поспорили с Колей Сибиряком, хоть он и старше меня на три года. Коля сказал, что мне на двадцать шагов не попасть в него из лука, а я ему стрелу в верхнюю губу влепил. Испугался, конечно. Думал, он меня бить будет, а он вытащил стрелу из губы, бросил ее в сторону, вытер рукавом кровь, налепил на губу лист топтуницы и сказал: «Молодец, Ефимка, хорошо стреляешь».
Конечно, я всю эту историю приукрасил. Но я не хотел огорчать Петю. Не мог я ему написать, что Коля, когда ему стрела губу проткнула, заревел и бросился за мной. А я бежал от него и ревел, пока меня мама не встретила. Тогда и Коля Сибиряк отстал.
Писал я Пете и о том, что Вера Боговарова снова учится и плясать ходит, а дядя Сеня выздоровел и уже работает.