Я смотрел на свою деревню, и мне было тревожно и удивительно сладко. Палька тоже смотрел, и его нос с горбинкой заострился, а глаза были влажные.
Потом Палька, будто очнувшись, отвернулся от деревни и сказал:
— Видишь? Вот он, Большой Перелаз.
Глаза его горели. Я ничего не увидел.
— Не видно, — ответил я.
— Эх ты, вершок, — с этими словами Палька взял меня на руки и поднял над головой.
Хоть Палька и поднял меня на целый аршин, я опять ничего не увидел.
— Не туда, видно, смотришь. Эк у тебя глаза-то как решето. Только что большие, а ничего не видят.
Палька начал подсмеиваться надо мной, и тут произошло нечто необыкновенное. Вместе с дыханием теплого летнего ветра долетели до меня звуки, которые я никогда не слышал. Они лились сверху, странные, захватывающие, спокойные и грозные одновременно.
— Ну, ты хоть слышишь? — спросил меня Палька и объяснил: — Колокола бьют в Большом Перелазе.
У нас в деревне тоже был колокол, подвешенный к столбу у пожарного сарая. Но звуки он издавал совершенно иные: резкие, звонкие. Он пугал, требовал, кричал. Колокол из Большого Перелаза вещал. Его плавное звучание расплывалось над землей.
Я спросил Пальку:
— А где этот колокол подвешен?
— На колокольне, — ответил он. — Где ему еще быть?
Тогда я спросил:
— А колокольня, какая она?
Палька бывал в Большом Перелазе. Баба Шуня часто брала его с собой в церковь. Поэтому он дал исчерпывающий ответ:
— Колокольня… Дак ведь как бы тебе сказать? Вот если на дом Степана Фалалеева поставить дом Алеши-зятя, а на тот избу Васи Матюшина, а на него Абрама, а на того Митроши Косого, то получится колокольня. В последней, самой верхней клети колокола висят, а на самой верхушке, на луковице, — крест. Он в самое небо достает.
Палька видит, что я сомневаюсь, и уверяет меня:
— Вот те крест, в самое небо упирается.
Потом, возвратившись домой, я долго раздумывал. Ну, на дом Степана Фалалеева можно поставить дом Алеши-зятя: дом Степана каменный, а у Алеши-зятя дом поменьше, но тоже крепкий, с железной крышей. Это куда ни шло. Дом Алеши-зятя выдержит, не развалится, если на него поставить дом Васи Матюшина: тот поменьше и хотя не новый, но еще ничего. А избы Абрама и Митроши Косого настолько ветхи, что развалятся, стоит их оторвать от земли: солома провалится, простенки выпадут, а прогнившие бревна раскатятся. А с этакой высоты да все это полетит?! Вот это в моем сознании не укладывалось.
С тех пор мы с Палькой часто ходили на Пугу слушать колокольный звон.
— Слышишь, Ефим, благовест начинается, — говорил Палька и пояснял: — Это в церкву призывают, на молитву.
Я слышу тонкий голос первого колокола. Мне кажется, он действительно зовет, он тревожит меня, а Палька говорит:
— Это зазвонный. Он первый всегда.
В это время другой, более сильный колокол начинает часто бить. Он разговаривает с первым. Их звуки перекрещиваются, спешат. Мелкий перезвон этот уже веселит и торопит. И вдруг на него накладывается и обволакивает собой весь мир мощный звук во все небо. Этот звук нарастает и нарастает, и могучее музыкальное согласие прерывается восторженным возгласом Пальки:
— Ефимка, слышишь?! Во все зазвонили…
Через какое-то время Палька замирает, поднимает вытянутый палец вверх и шепчет:
— Это красный звон… Слышишь напев?..
Я прислушивался, улавливал мелодию, и было так хорошо. Но тут почему-то на ум приходила бабка Парашкева. Вспоминалось, как она утверждала: «Не-е-ет, всех в церковь не загонишь. Хоть колокола на куски разбей. Народ совсем отошел от церкви. Всяку веру потерял».
А меня тянула неведомая сила в тот незнакомый мир, в Большой Перелаз. Я мечтал увидеть колокольню и вблизи услышать звон, который Малого Перелаза не достигал, а изнемогал на Пуге, будучи не в силах перевалить через гору.
Однажды, взойдя с Палькой на Пугу и услышав колокольный звон, который то долетал до моего слуха, то где-то замирал, и стараясь показать Пальке свою осведомленность, я спросил:
— Никак благовест?
Палька ответил с усмешкой:
— По покойнику перезванивают.
Я вслушался.
— А почему звон-то такой веселый?
— А в церкви все веселое.
«Вот тебе и на», — подумал я.
Сначала, в первые приходы на Пугу, я слушал колокольный звон с удивлением и некоторой робостью. Потом очень скоро возникло глубокое наслаждение, состояние, непередаваемое по своей остроте.
На Пугу мы часто водили и Саньку. Он тоже очень любил слушать звон колоколов, хотя ничего, конечно, не понимал.