Я тогда тебя забуду

— А может, ты и петь любишь? — спросила Галя.

— А что, дак ведь можно и спеть.

— Спой.

Я откашлялся, встал и затянул песню, которую столько раз слышал дома и в гостях в пьяном застолье:

Ты не вейся, черный ворон, над моею головой,
Ты добычи не дождешься, я боец еще живой.

Но Софья Владимировна сказала:

— Ну, это очень мрачно. Давай какую-нибудь веселее.

Я затянул другую:

Ванька-ключник, алой разлучник,
Разлучил князя с женой.

Я пел как отец. Он обычно после бани садился за стол и пел.

Софья Владимировна опять остановила меня и насмешливо сказала:

— Очень грустно и страшно.

Я недоумевал: чего тут страшного? Это ведь песня.

Тогда я запел свою любимую, которой научили меня ребята, приехавшие жить в коммуну из детдома:

Там в саду, пред долиной, громко пел соловей,
А я, мальчик на чужбине, позабыт от людей.
Позабыт, позаброшен с молодых, юных лет,
Я остался сиротою, счастья-доли мне нет.

Голос мой дрожал, слезы застилали глаза. Я не старался вложить в песню какие-либо чувства, они сами выливались из меня, настолько мне становилось тоскливо, одиноко и жалко себя.

Вот умру я, умру я, похоронят меня,
И никто не узнает, где могилка моя.
И никто на могилку уж ко мне не придет,
Только раннею весною соловей пропоет.

И тут я заревел. Слезы брызнули из глаз, голос прервался, грудь заболела, я не знал, куда девать себя. В этом месте я всегда плакал.

Ребята постарше знали мою слабость и частенько, войдя ко мне в доверие, просили спеть эту песню, а когда я, разволновавшись, доходил до конца и начинал реветь, они бессовестно потешались надо мной. И на этот раз я вдруг испугался, что реакция Порошиных будет такая же. Но Софья Владимировна подошла ко мне, посадила рядом, я уткнулся головой ей в грудь, вдохнул аромат ее одежды, ни на что не похожий и ни с чем не сравнимый, и заревел еще громче. Девочки сидели притихшие. Софья Владимировна гладила меня по голове, по плечам, по груди и говорила мне сладкие слова.

— Ну, Ефимка, хороший мой мальчик. Милый мой мальчик, бедный мой мальчик. Несчастный мой…

И тут я вдруг неожиданно для себя расхрабрился. Не мог я закончить слезами. Подумал: «Зачем я их расстраиваю?»

— А я еще наши знаю, деревенские, — бодро заявил я.

— Давай деревенские, — сквозь слезы сказала Софья Владимировна.

Я вытер глаза рукавом своей красивой рубахи, посмотрел на всех внимательно.

Я тогда тебя забуду, ягодиночка моя,
Когда вырастет на камушке зеленая трава, —

пел я и смотрел то на одну, то на другую сестру, не зная, на ком остановить взгляд, которому пытался придать особую выразительность.

Девочки подтянулись, Софья Владимировна заулыбалась. Но я был не таков, чтобы останавливаться на полпути, поэтому пропел еще один куплет:

Даже вырастет на камушке зеленая трава,
Я тебя не позабуду, ягодиночка моя.

— Ух ты-ы-ы, — прошептали Галя и Тоня, видя мои страсти.

— Может быть, ты еще и пляшешь? — спросила Софья Владимировна.

— Дак ведь можно и сплясать, если надо будет, — ответил я с вызовом.

— Ну и спляши.

Я, конечно, немного поломался, но Галя и Тоня начали просить, и я вышел из-за стола. В пионерском отряде я участвовал в художественной самодеятельности. Решил показать им коронный номер.

Я встал и запел:

Там, вдали за рекой,
Зажигались огни,
В небе ясном заря догорала,
Сотня юных бойцов
Из буденновских войск
На разведку в поля поскакала.

Я сделал несколько шагов на месте и вдруг помчался по комнате, изображая скачущего всадника. Ритмично постукивая лаптями по гладкому крашеному полу класса, я пел:

Они ехали долго
В ночной тишине
По широкой украинской степи,
Вдруг вдали, у реки,
Засверкали штыки —
Это белогвардейские цепи.

Потом я подпрыгнул на месте и бросился в один угол, в другой, поднимая над головой руку и с силой опуская ее, — изображал рубку шашкой.

И без страха отряд
Поскакал на врага,
Завязалась кровавая битва.
И боец молодой
Вдруг поник головой —
Комсомольское сердце пробито.

Я со всего маху, не жалея себя, упал на пол, замер, изобразив убитого бойца, и лежал некоторое время неподвижно, скрестив на груди руки. Потом запел: