Девочки захлопали в ладоши. Софья Владимировна смеялась и плакала. Я торжествовал. Мама моя тоже всегда плакала, когда я пел эту песню.
Я думал: «Вы просили — я спел. Может, вы посмеяться надо мной хотели. Но я всегда пою от души: чем громче пою, тем радостнее мне. Я ведь знаю: кто песни петь придумал, тот самый умный и хороший человек был. Вы просили, чтобы я сплясал. Я пляшу. Может, вы хотели поизгаляться надо мной, потешиться над деревенским. Ну и пусть. Бог вам судья. Главное, чтобы мне самому хорошо было. А сейчас в ладоши хлопаете, а Софья Владимировна даже плачет».
Я подпрыгнул и поднялся с пола.
— Ой, как интересно! — сказала Галя.
— Как в театре, — подтвердила Тоня.
— А хотите, я вам еще кадриль покажу?
Я подумал, что они там, в городе, не поют и не пляшут.
— Хотим, — в один голос заявили все.
— Тоды так, — распорядился я. — Ты, — указал на Тоню, — дама, я — кавалер.
Тоня встала. Я подошел к ней, поклонился, при этом провел по полу одной ногой вперед и как бы смахнул с нее пыль размашистым движением руки вниз, в сторону и вверх. Потом схватил Тоню за талию и подпрыгнул, намереваясь исполнить первую фигуру. Тоня не знала, что делать. «Конечно, — опять подумал я, — они там, в городе, не поют и не пляшут». В это время дверь открылась и вошел Дмитрий Иванович. Я замер в прыжке, меня будто всего сковало.
— Это что у вас за балет без меня? — спросил он.
— Кадриль разучиваем, — объяснила Софья Владимировна. — Учитель танцев пришел.
Все засмеялись.
— Папа, это Ефим, — сказали девочки.
— Это, видимо, Егора Ефимовича Перелазова сын?
— Да.
— На мать похож.
Я смутился от радости: маму я любил всю жизнь и считал ее самой красивой. Появление Дмитрия Ивановича отрезвило меня. Я остановился, посмотрел вокруг и обомлел: повсюду на крашеном полу класса виднелись следы от моих лаптей — грязные кресты. Как я ни старался вытереть ноги, грязь на лаптях, видимо, осталась.
— Девочки! — крикнул Дмитрий Иванович, моя руки. — Вы чаем Ефима поили?
— Поили, папа, — дружно ответили сестры.
— Ну, тогда я один попью, а вы посидите со мной.
Мы снова сели за стол. Дмитрий Иванович пил чай, мы молчали. Надо было что-то говорить. Молчать в гостях было тяжело, неудобно как-то. Спрашивается, зачем пришел?
Я долго мучился — никак не мог найти тему для разговора. Мне казалось, что все ждут, когда я заговорю. И вдруг меня осенило.
— А мне Егор Житов, наш председатель, картинки из губернии привез, — начал я разговор. — Я картинки больно люблю. Вот он и привез мне пять штук. «На, — говорит, — Ефим, это я для тебя привез».
— Ну и как, понравились они тебе? — спросил Дмитрий Иванович.
— Страсть сколько радости, — ответил я. — Я маме несколько раз все картинки показывал. Мама говорит, красоты на картинках больно много. И все будто из жизни. Я Ивану показывал и Василью. А Саньке, поди, сто раз, не меньше. Санька у нас, я те дам, головастый растет. Восьмой год, во второй перешел. Ребятам показывал. Старшим-то боюсь — отберут. А Валя Теленок за лих мне ножик отдавал. А я дурак, что ли? Нужен мне его нож.
— Какие же тебе председатель картинки привез? — спросил Дмитрий Иванович.
Я не знал, с какой начать, а Дмитрий Иванович спросил:
— Забыл, что ли?
— Да как же я их забуду, когда даже во сне вижу! Однажды проснулся, чуть не умер: сон видел, что я картинки потерял. Не поверите, как страшно стало.
— Ну, и какие же у тебя картинки? — допытывался Дмитрий Иванович.
— Вот, к примеру, царь сына своего собственного убивает. Поссорились, видать, так он его кочергой шандарахнул.
— Это не кочерга, а посох, — поправила меня Тоня.
«Вот тебе и девка, а все знает», — подумал я.
— Ну, посох, — соглашаюсь я и описываю страшную картину убийства: — Кровища льет, представляете? Даже между пальцами текет. Отец-то место, по которому ударил, пальцами хочет зажать, чтобы кровь-то не шла. Я смотрю, у него глаза вылезли на лоб, а сын уснул.
Все внимательно слушают, и я продолжаю:
— А на полу ковры во всю избу. У Егора Житова, председателя нашего, ковер-то на стене висит. Да и не в пример тому, махонький, ну от силы два аршина вдоль да один поперек.
Замолчав, оборачиваюсь и вижу, что и у Порошиных ковер висит, красивый такой. Цветы на нем как на лугах цветут, будто по ветру стелются.