— Четверо одну бочку везут.
— А разве их четверо? Ведь их же трое. Потому картина «Тройка» называется, — поправил меня Дмитрий Иванович.
— Мало ли как называется. А вы эту картину видели? — спросил я его.
Он кивнул.
— А не заметили, сзади мужик толкает.
— Правда, — подтвердила Софья Владимировна, — толкает кто-то. Ты смотри, углядел.
Я торжествовал, поэтому разошелся:
— Четверо одну бочку везут. Да я бы один ее утащил! Бочка-то ведер на десять, не больше. На санях-то что угодно увезешь, как по маслу. Я вот, к примеру, чайник таскаю с собой из столовой. Вот тяжело. А это что!
— Ну, ты сильный, однако, — произнес Дмитрий Иванович.
— И ребят больно-то нечего жалеть. Городские.
— Откуда ты взял, что городские?
— А все в сапогах. У нас в деревне все в лаптях больше. Сапоги-то в Малом Перелазе только у Степана Фалалеева были. А нынче у кого? Пока только наш председатель Егор Житов сапоги себе недавно в городе сшил. Без сапог ему нельзя — он завсе в губернию ездит. Да и потом у нас так на улице не ходят. Рази зимой так можно? Парни в картузах, а девка в платке тоненьком, в чем душа держится. Голова-то совсем голая.
Подумал и еще прибавил:
— Хотя если подумать, так жалко ребят. Родителей-то, видать, нет.
— Почему ты так думаешь? — спросили меня.
— У нас мама, когда на улицу выбегаешь, так зимой рази в мороз без шапки выпустит? Ни в жисть. А у них, видать, некому позаботиться. Одна собака бегает с ними. И собака-то больно злая.
Дмитрий Иванович посмотрел на меня вопросительно. Я объяснил:
— У нас в Малом Перелазе у Степана Фалалеева такие собаки были. Как оскалится, так того и гляди тяпнет.
Посидели, помолчали. Я вспомнил:
— Еще одну картинку забыл. Баба домовище на жальник везет.
— Куда-куда?
— Ну, на кладбище, по-вашему. Слово такое не слыхали, что ли?
— «Похороны крестьянина», — подсказала Тоня.
— Ух, страсть какая! — произнес я.
Сколько раз я видел, как из деревни увозят гроб в Большой Перелаз хоронить, и эта привычная картина вдруг показалась мне значительной и страшной, когда я увидел ее запечатленной на бумаге. У бабы видно только спину. Видимо, на улице холодно. Парень замерзает совсем, а девка где-то на самом краешке еле держится на санях, того и гляди упадет. Эта картина возникает перед моими глазами, и я говорю:
— Девке-то уж больно холодно, наверно. Бабе и парню-то ничего, у них шубы хорошие, а у девки кафтан-то продувной. Замерзнет. И гроб не могли, что ли, лучше закрыть? Ну что голые доски — рази это дело? Накинули рогожу, и все? И та сползла. И собака остановилась, лает, боится, видно, дальше бежать. Вот что хорошо, дак лошадь осталась ядреная. Работать будет, не заумрут с лошадью-то.
— Вот ты все видишь насквозь, — подхваливает меня Дмитрий Иванович. — И память у тебя хорошая. Учишься, вероятно, хорошо?
— А лучше всех в школе. За четвертый класс Егор Житов валенками премировал. Правда, еще не выдал. Но к зиме, верно, получу.
— Ну что же, пойдем в нашу комнату. Я тебе картины покажу.
Мы вошли в учительскую, на время переоборудованную в спальню. Войдя в комнату, я глубоко втянул носом воздух и ошалел от запаха. Острый, сладкий, волнующий запах остановил меня. Я вспомнил мыло у рукомойника, какие-то цветы и ягоды и долго еще, уже усевшись на диван, принюхивался как собака.
— Вот, посмотри, это картина Шишкина «Рожь», — сказал мне Дмитрий Иванович. — Кстати, у каждой картины есть автор.
Это для меня было открытием. Я подошел к картине. Посмотрел. Ну что, рожь как рожь. Птицы летают, касатки, наверно. Но что-то надо говорить. И я сказал, с грустью вспомнив родную деревню, в которой прожил десять лет и куда, казалось мне, уже не вернусь никогда:
— А у нас на Сырченском поле в Малом Перелазе сосна-то поболе будет.
Дмитрий Иванович прищурился, словно хотел измерить сосну.
— И дорога, глядите, вся заросла, — сказал я. — Видать, никто не ездит, что ли? И все сосны какие-то поломанные. Видите, одна будто свечка стоит. Грозой, что ли, побило? У нас сосны получше будут, покрасивше.
Дмитрий Иванович жалостливо посмотрел на меня и спросил:
— Это ты, Ефим, по Малому Перелазу тоскуешь?
— Тоскую, Дмитрий Иванович, — откровенно ответил я. Что делать, даже чужому человеку видно.
— Я вот тоже всю жизнь по деревне тоскую, — сказал Дмитрий Иванович.
— Дак ведь в городе-то, поди, лучше? — полуспросил-полувозразил я.
— Нет, Ефим, тосковать будешь всю жизнь. А подойди-ка к этой картине. Это «Золотая осень» Левитана.