Дак ведь приезжал к нам в прошлом году, только война кончилась. Смотрим, офицер уже и три ордена Славы: один золотой, второй серебряный, а третий бронзовый. Вот ведь как наши-то! Погоны золотые, и в ремнях весь.
А до этого приезжал Коля-то без меня в июле сорок четвертого года. Я тогда в госпитале лежал перед демобилизацией, перед тем как меня списали совсем. Отпуск ему с фронта дали за то, что в тыл к немцам ходил. Нужно было с восставшими поляками связь установить. Дак ведь он не только выполнил задачу, но еще и пленного на обратном пути с собой прихватил. Вы ведь знаете, какой он ловкий с малолетства был. Все умел. Ну, ему командир дивизии и говорит: «Выбирай, Кокорин, или Славу первой степени, или домой на десять суток». Смеется, конечно. А Коля Козел наш говорит: «Слава, товарищ генерал, от меня не уйдет, а вот домой-то больно хочется». А генерал-то, между прочим, спросил-таки его: «Родственники-то у тебя есть?» А Коля говорит, ты ведь знаешь его: «А полна деревня». Ну, дали ему десять суток без дороги. А он, рассказывал, даже самолетом в одном месте летел, чтобы быстрей. Коля потом говорил мне, что друзья-товарищи завидовали. А оказалось, и завидовать нечему было. Приехал домой, а там ни одного мужика целого: один хромой, другой безрукий, а третий с одним глазом живет. Ну, Егор Житов, председатель, и папаша ваш, Егор Ефимович, к тому времени уже совсем изработались, стариками стали. Вот Коля-то все десять дней отпуска и работал с мужиками в поле с утра до поздней ночи. Много ли радости-то?! Да, кстати, приехал, а в нашей квартире эвакуированные живут. Дак ведь к вашим родителям попросился. У них и жил.
Мама прервала рассказ Васи Барина:
— Я его как-то спросила, Колю-то: «Может, тебе у нас тут больно небаско показалось? Да и Василья-то нет. Какая радость тебе в поле-то ломать, небось на фронте и без того наломался?» А он смеется, он ведь завсегда веселый был. «Да как же не радость, — говорит, — ведь с коммуной со своей повидался. Разве этого мало?» А еще что я тебе скажу: чуть он у нас в те поры не женился. Мы так и думали, что женится. Была у нас одна девка, эвакуированная, лет семнадцать ей было. Ну, баска больно, да и нравом-то хороша. Одно плохо, что городская. По хозяйству ничего сначала делать не умела. Но старательная. Понравилась она, видно, Николаю-то. Как-то разговор у нас вышел с ним. Говорю ему, а че мне стесняться, я его за своего считала: «Ну что, Николай, женился бы ты на ней, что ли? Чем не невеста?..» — «Да я бы с великим удовольствием, — отвечает Николай, — не девка, а золото. Да вот что только думаю: ну, девку оставишь брюхатую, еще впереди-то горя большого хлебать — не расхлебать. Через неделю на фронт. А вдруг убьют? Да кроме того, — говорит, — на фронте женатому во сто раз хуже, чем холостому. Вот когда вернусь, тогда прямо к ней». Правда, тосковал Николай последние-то дни, оттого что скоро на фронт возвращаться. «Даже, — говорит, — страшно становится, как подумаешь. Отогреешь сердце-то, а тебя бряк, да и в братскую могилу». Жалко мне его было. До сих пор сердце болит. Приехал парень с фронта, а в деревне ни одного родного человека. Когда уехал, так в скором времени письмо прислал. Да и Наташе тоже письмо прислал.
— Дак и мне ведь вскорости в госпиталь пришло письмо, — сказал Вася. — «Вернулся я к своим однополчанам, — пишет мне Николай, — и говорю: больше я в отпуск не согласен. Расстройство одно. Пусть, говорю, едут, у кого семья и дети. Бог с ним, с отпуском таким. И напрасно я не женился, жалко мне до сих пор Наташу, ту девчоночку-то. Мало я ей радости дал». И правда, сердце-то у него будто чувствовало. Сам-то ничего, выжил, проскочила смерть мимо, хоть и все время рядом была. А Наташа весной, накануне Дня Победы, простудилась в поле — сами знаете, поди, какая одежонка была, — да в апреле возьми и умри. Уж больно ее все жалели.
Я посмотрел на Васю Барина, на этого богатыря, а у него губа нижняя дрожит и слезы из глаз вот-вот капать начнут. Я сказал ему:
— Ну что ты, Василий, все о Николае да о Николае. А сам-то ты как?
— А что я? Во мне героизма-то никакого нету. В пехоте два года пахал. И все бы ничего, да шандарахнуло осколком и укоротило ногу-то вершка на два. Вот и хожу на одну сторону. А больше вроде о себе и говорить нечего.
Поговорили еще, попрощались, и мама сказала:
— Заходи, Василей! Уж больно ты человек-то хороший.
Вася уходил, заметно прихрамывая, а мама опять сказала:
— Сначала-то ходил, будто обе ноги целые. Теперь, видно, устал. Дак ведь и как не устать! Третий год как лошадь работает. Никакого отказа не знает. Пришел домой-то хромой, дак ведь стыдился, что с фронта отпустили. «Я бы, — говорит, — мог бы еще повоевать». Все он кому-то должен, все кому-то обязан. Жениться бы сейчас самый раз: и война кончилась, и все. А потом еще и подумаешь: экому мужику какую бабу-то надо баскую, я те дам!