— Ты, вонючий дьявол! — кричала она на козла.
Козел исчез. Мама подошла и начала меня упрекать:
— Ште нюни-то повесил?
— Дак ведь он бодается. Ведь больно, — оправдывался я. — Тебе хорошо. Тебя он боится.
Я чувствовал себя несчастным и думал, почему это так происходит: петух на меня идет, чтобы клюнуть, козел только и ждет, когда я появлюсь на улице, чтобы боднуть, ребятишки высматривают из подворотен, чтобы выскочить и бросить в меня палку или горсть песку.
Мы с мамой идем по деревне. Куры и гуси разбегаются, козел обходит стороной, ребятишки молча смотрят и ничего не предпринимают враждебного. Я иду спокойно, уверенно и гордо.
«Хорошо быть большим», — думаю я и завидую взрослым. И эта зависть долго еще живет со мной.
ЗА МОЛОКОМ ДЛЯ САНЬКИ
Санька родился, когда мне было три года. Радоваться было нечему. Я это сразу понял.
— Тебе уже четвертый, — сказала мама, — помни, что ты не маленький.
Вскоре стало ясно, что у меня началась новая жизнь. За столом я отныне сидел вместе со всеми, как взрослый. Стоило мне первым схватиться за хлеб или потянуться к блюду, как отец без предупреждения бил меня ложкой по лбу (на счастье, ложки тогда были деревянные) и поучал при этом:
— Ты че, дите малое? Ниче не понимаешь? Так я те покажу!
Я должен был знать, что только отец имеет право брать первый кусок хлеба и зачерпнуть из общей миски первую ложку супа.
— Ты, Ефимка, поблажки от отца не жди, — говорила мне мама, — знаешь, он какой у нас суровый да своенравный.
Санька стал главной заботой семьи; я отошел на второй план, тяжело переживая незаслуженную обиду и возникшее сознание собственного ничтожества.
Мама, опять помолодевшая (как я потом заметил, она с каждым ребенком переживала новую молодость), качает Саньку и поет:
— «Ходит сон по сенюшкам…»
— Поди-ко, — говорю я ей, завидуя Саньке, — как ты ему поешь!
Мама прижимает меня к себе, успокаивает:
— Дак ведь и тебе то же пела, когда ты маленький был. Только ты заспал все, потому и не помнишь.
И обида проходит. Недаром говорят, что ласке и поросенок рад. Я наклоняюсь над Санькой и начинаю гулькать. Он замечает мое старание и открывает в улыбке широкий и беззубый рот.
— Вот будет еще робеночек, — окончательно успокаивает меня мама, — тогда и Санька отойдет.
Этому я радуюсь. Даже торжествую, может даже злорадствую. Я понимаю, что Санька, которого про себя часто называю иродом (этому меня научила бабка Парашкева), тоже окажется на моем месте.
Вскоре у меня появляются обязанности.
Я должен ходить за Санькой: следить, чтобы он не упал, не разбился, не проглотил чего-нибудь играючи. Чтобы он не ревел, надо было его качать.
К матице, которая проходила посередине потолка, был прикреплен очеп — длинная и гибкая жердь; к ней на веревках была привязана зыбка — Санькина колыбель. В этой зыбке качалось не одно поколение детей.
Мама говорила:
— Не докачивай робенка до дурноты.
Но чем громче орал Санька, тем ниже я оттягивал зыбку вниз, стараясь достать пол, и подкидывал ее вверх.
— Высоконюшки! — приговаривал я при этом.
Санька замирал от страха, громко вздыхал и замолкал. Стоило ему пикнуть, как я опять придавал ему состояние невесомости, и он успокаивался, смирившись со своим положением и моей властью над ним.
Очеп то и дело кланялся и разгибался.
Когда Санька подрос и ему пошел второй год (а мне пятый), у мамы иссякло молоко; она натерла соски красным астраханским стручком и отучила Саньку сосать грудь.
Вот весной-то и возникла во мне особая нужда. Оказалось, что наша корова недойная, или, как говорили в деревне, переходница, межмолок. Саньку кормить стало нечем. Надо было у кого-то просить молока для Саньки.
Сначала мы с мамой пошли к тетке Анне, маминой двоюродной сестре. Вдвоем с мужем тетка Анна жила в новом доме с железной крышей. Муж ее, Алеша-зять, был работящий и скупой мужик. Но мы знали, что у тетки Анны три коровы и телка, и потому шли уверенно и спокойно.
Придя к Анне, мама начала разговор:
— Не дашь ли, Аннушка, хоть сулеечку в день для Саньки? Совсем нечем робенка кормить. Заумрет ведь.
Анна нас обидела:
— Ты, Серафима, к чему это брюхо-то больно распустила? Что ни год, то робенок!
— Дак ведь че делать-то! — оправдывалась мама. — Бают, в городе че-то делают, а уж нам куда. Мы рожать должны.
— Ну дак и плоди нищих-то. Мало их у нас по Расее-то ходят.
Обе стояли, надувшись друг на друга. У тетки Анны детей не было. Но она, показалось, смягчилась: