Докучливый балаганный гам то пропадал, то прорезывался вновь. Когда же они уймутся?! И чего они повадились к нам в спальню каждый вечер? … Хотя, пусть хоть по потолку ходят, только на меня не падают. Буду спать. А как же брат? Нет, нужно держаться, а то удумают новое издевательство, похлеще пединого.
Меня знобило от устрашающих выкриков и беготни. Хотелось исчезнуть куда-нибудь, впасть в беспамятство, только бы не видеть и не слышать ничего. Проспать бы до самого отъезда из ДПР, — прицепилась блаженная мысль-мечта. Какое это счастье, не находиться в среде враждебных или просто чужих, ненужных людей!
Наверное я ненадолго вздремнул и, преодолевая сон, в страхе выкарабкался в явь. Накал лампочки почти совсем сел. Пришлая пацанва шевелящимся, расплывчатым пятном темнела у печки. Знакомые голоса доносились как из подземелья: бу-бу-бу. Неожиданно из слитного гуда вырвалось слово «еврей». Сна как не бывало! Последняя фраза еще не отзвучала в глубине сознания, и я разобрал ее смысл:
— Иисус Христос был еврей, б… буду!
— Ты, христопродавец, заткнись!
— Что русские жиду молятся?
— У евреев свой Бог.
— Пусть Жид ему и молится.
— А мы позырим, поможет ему или нет?
— Нам помогает?!
— Так мы и не молимся, Бога не знаем.
— Потому и несчастны с детства.
— Жидам хуже всех, у них своей земли нет.
— На нашу зарятся, хотят заграбастать.
— Что им остается?
— У чучмеков и то свой край, свои чумы и огороды.
— Не обломится жидам. Не на таких напали. Бог у них слабый, — объяснил Никола и продолжал: — Наш Бог сильнее всех. Никому не позволит нашу землю оттяпать.
— Бога-то нет?
— Как нет?! Кто все сотворил? Землю, небо? Кто людской род затеял? — возмущался Горбатый. — Откуда мы все?
— От обезьян.
— А обезьяны откуда?
— От других зверей.
— А самые первые звери откуда?… Молчишь?! Бог все породил, некому больше.
— Куда все деваются после смерти?
— К богу уходят. Вот Ленина не захоронили по-христиански с миром, душа его бродит по свету, и жизни нет и не будет, пока его прах не предадут земле и вечному божьему покою.
— Бог все видит, все знает. И за наше несчастье нам воздастся, — чревовещал и проповедовал набожный Горбатый.
И меня пронизывало исполненное священного трепета подобострастие перед непостижимым величием и бесконечной глубиной его вопросов и всей услышанной проповеди.
— На том свете.
— Может и на этом. Бог незримый, но добрый.
— А кто самого Бога создал? — спросил Царь.
— Другой Бог, более сильный, — уверенно заявил Никола.
— Мой дед говорил, что все идет от картошки, — заколобродил Лапоть. — От нее от гниючей дети родются и свиньи плодются.
— Не кощунствуй! Боженька накажет!
— И так наказаны. Куда больше?
— Отсохнут руки и ноги или окривеешь, тогда повякаешь!
— Вот и пойду к Богу в рай, пусть лечит.
— Бог только праведников исцеляет, а ты вор!
— Говорят, в Старо Успенском монастыре чудо свершилось. Безногий пошел и слепой прозрел.
— Где это? — встрепенулся Горбатый.
— Отсюда не видать.
— Говори, ты, падлюга, мать твою етит!
— Не знаю, слышал…
Да, — думалось мне, кто же тогда все создал, если не Бог? Пожалел бы Он нас и позволил спокойно, без боязни уснуть.
Вспыхивали огоньки чинариков, дым заползал в нос.
Подсознательно я вбирал в себя малейшие изменения тональности разговоров, удерживаясь на грани сна и ожидания: что еще выкинут? Ночь неспешно накатывала тишиной и усталостью, отсекала вычурный настрой от чего-то своего, печального и таинственного. Ночь излучала надежду.
— Спой, — попросил Захаров.
— Отвяжись! — огрызнулся Педя.
— Не ломайся, не целка! — квакнул Горбатый.
Педя запел, протяжно и неизменно тоскливо.
К одинокому голосу подвалил тоненький, вибрирующий подголосок. Некоторое время они пели вместе, потом, приглушая их, завторил голосина Николы:
Негромко подвывали все, кто не спал. Горбатый по обыкновению побрякивал на зубариках. Жалко до слез и мертвого жулика, и его любовь, а черный гроб, плывущий над суровой толпой, мерещился в ночи, и сердце сжималось от страшной тоски и ужаса смерти.