– Да нет разговора! – потрепал Витьку за лохмы Проскуряков.
– А мы с пацанами строить поможем, – крикнул Лёха.
– Да усохни, Малович, – засмеялся зам начальника СМУ-2. – Мои ребята в выходные субботник тут сделают. Витька им ящик водки поставит и хорош. За четыре выходных дом готов будет.
– Пока несите всё ко мне домой, – сказал Димка Конюхов. – И поживёте у нас с Нинкой пару недель. Не треснем. Дом у меня – я те дам! Рота солдат влезет.
Пожарные скатали в рулоны рукава для подачи воды, отстегнули брандспойты, покидали всё между кабиной и баком, попрощались и убыли ждать следующего пожара.
А Лёха почистил трико, помыл руки в луже и побежал с Ташкентской улицы на Октябрьскую. Минут пятнадцать ходу от пожарища. Сидя на мокром крыльце древнего Садчикова магазина курили под зонтами Нос, Жердь и Жук. Лучшие друзья.
– Вы, блин, тунеядцы! – весело крикнул Лёха, обняв каждого по очереди. – Не работаете, не учитесь, пожар рядом не заметили. Не помогли тушить. Вас судить надо. И расстрелять за вредительство. Вы государству своей ленью мешаете выбиться в лидеры среди союзных республик. Бараны бесполезные!
– Лёха вернулся! – радовались лучшие друзья, пропустив ехидную тираду поверх зонтов. – Ну, давай, колись, что и как. Чего заработал, чему научился, когда на английском болтать начнешь?
Каждый вставил своё слово и крепко пожал ему руку.
– Вот, блин, удивительное дело! – как в театре актер патетически произнёс Лёха Малович. – Не научился ничему, пользы колхозу принёс на копейку. Зато влюбился!
– Удивил, блин! – заржал Нос.– Ты их сколько за этот год отлюблял? Штук двадцать, не меньше.
– Ты, Нос, тупырь, – развеселился Лёха. – Отлюблял и полюбил – это как небо и земля. Говорю же – влюбился. Первый раз по-настоящему. Полюбил! Чего вам не ясно, охнарики? У меня вот тут жарко, в груди. Там где душа с сердцем. А не в штанах, как обычно. Разницу просекаете?
– Ха! – изумился Жердь. – Такого не было ещё. Если не врёшь.
– Тогда садись в серединку, – потянул его за руку Жук. – И колись. Руку на Библию клади и колись как Петру святому перед воротами в рай. Правду и только правду.
Лёха сел, закурил, помолчал, собрался с духом и каким-то странным, не своим голосом начал первый в своей жизни рассказ о том, чего пока ни с кем из близких друзей не случалось. О нагрянувшей без спросу и разрешения настоящей, неизведанной и пугающей любви.
Дождик аккуратно прижал к земле поздние цветы на клумбах перед магазином. Легли, пачкая в грязи разноцветные листочки, бархатцы, бессмертники, циннии и хризантемы. Разновеликие, свободные и вполне довольные беспризорностью своей собаки опустили мокрые головы и бесцельно бегали в сторону Тобола и обратно. Лапы собачьи с размаху поднимали из-под воды грязь и забрасывали её на хвосты и мокрые спины. Но не слабенький разум животный вытащил их из обжитых сухих и тёплых укромных закутков, которых люди и не замечали. Наоборот, мудрость инстинкта бессознательного нашептывала собакам, что если по лужам не просто бегать, превращая мягкую шерсть в тяжелую мокрую ношу, а почаще падать в места, где поглубже, да валяться там с переворотами и замиранием на спине, задрав ноги, то получалась прекрасная оздоровительная процедура.
Блохи оставались в лужах, а пока заведутся новые – можно будет с недельку- другую пожить в покое тела и духа, продляя этим не слишком долгую жизнь.
Лёха рассказывал о появлении непривычного светлого чувства долго и красочно. Деталей не упускал, но и общую философскую, моральную и нравственную платформу любви несомненной утверждал примерами из классической литературы, знаменитых кинофильмов, да из подручных многочисленных примеров, находившихся в окружающей городской действительности.
Нос, Жердь и Жук слушали его молча, подавляя в себе лирические переживания за хрупкую пока Лёхину влюбленность разглядыванием кувыркающихся в лужах собак и провожанием равнодушными взглядами прикрытых зонтиками и капюшонами ненормальных прохожих, не усидевших в непогоду дома. Курили они одну за одной сигареты «Прима», покашливали в наиболее откровенных местах повествования. И только это вскрывало факт глубокой их заинтересованности в неведомом ещё для самих чувстве, а попутно подтверждало доверие к непривычным Лёхиным откровениям.
– Короче, такая моя метаморфоза внутреннего состояния! – завершил влюбленный рассказчик с большим трудом выдавленное из строгой своей мужской сущности отчаянное откровение.
– Да…– промычал Жердь, убрал зонт, поднял взор к небесам всемогущим и задумался. Наверное, о возможной собственной любви. Которая в восемнадцать лет пока его на Земле не разглядела. Морось октябрьская лилась ему сквозь короткий волос за пазуху и на спину под воротник курточки. Но Жердь так глубоко ушел в себя, что Лёхе пришлось перехватить у него зонт и водрузить его над Генкиной головой. Октябрь все-таки. Простынет, помрёт от воспаления лёгких. И вся любовь.