– Батя, а что, у них дома такая огромная карточка разве была? Как же я её не видел никогда?
– Ну… – отец молча прошел ещё с десяток шагов и показал пальцем на три стула, куда они должны были сесть. – Ну, понимаешь… Все наши просто ждали, когда именно придется Вову хоронить. Но Хамраев, хирург, и Ливинская, врач, которая его наблюдала, сказали, что никакими средствами продлить ему жизнь больше невозможно. Всё сделали, что только можно было. Дали три месяца. Это, мол, край. И спросили у нас, сказать ему или нет. Мы с Шуркой решили, что сказать надо. Вова был, сам знаешь, духом крепкий. Слюней не пускал сроду. Болел-то три года. А он прожил не три месяца, а девять. В конце, правда, ни с кем, кроме своих, бабушки, меня да Шурки встречаться не хотел. А говорить – почти не говорил. Пальцем нажмет внизу горла – со свистом и хрипами слова наружу пробивались. Но уже понять было сложно… В общем…Фотографию я взял у жены его. Моргуль в редакции переснял её, отретушировал и на рулонной бумаге напечатал портрет метр на метр. Раму сделали на мебельной фабрике. Шурка заказал. Наклеили на картон и вставили в эту раму за три дня до… Эх, бляха…Ладно, садимся.
Сколько людей говорило про Володю хорошие слова, Лёха не считал. Чем больше напивался народ, тем длиннее и запутаннее были добрые о нём воспоминания. Потом, через час где-то, выступления сольные иссякли и родня близкая вместе с дальней повели уже разговоры в узких кругах. То есть, с теми, до кого можно было дотянуться стаканом.
– Нельзя чокаться на поминках! – строго крикнула бабушка Фрося. – Сдурели, что ли?
– А, ничего, – начальник уголовного розыска дядя Саша Горбачёв махнул рукой и поднял вверх указательный палец. – Володька всегда был против традиций и законов православных. Не веровал он. И мы не веруем. Да, Николай?
Пьяный батя тоже налил себе в стакан и подтвердил.
– Да, Саня, ты в точку прямо! Не веровал он, и мы не блюдём даже пост и пасху не отмечаем. Потому делаем, как Вовка любил – звонко чокаться!
И они вместе с ближайшими соседями вшестером звонко стукнулись стаканами.
– Ма, ты за батей погляди, а я покурю пойду на воздух, – Лёха поднялся, взял со стола конфету и, разворачивая на ходу фантик, пошел вдоль длинного стола, за которым уже о покойном не говорили, а болтали что попало и даже пытались петь украинские почему-то песни. Поднял Алексей взгляд от столов и установил его на дверь входную. И увидел, что навстречу ему, к отцу, видимо, идет Малович Александр Сергеевич, Шурик. Он выпил поменьше, судя по походке, и потому сразу же увидел Лёху. Остановился. Отвернулся в сторону шумящей о чем-то своём родни и простоял так пока Лёха не прошел мимо.
– Ни хрена себе! – поразился Алексей. – Во как зацепила дядю-то моего любовь наша с Надькой да и свадьба, конечно. Не позвали его! Остальные тоже, конечно, пыжились слегка, но хоть и нехотя, но с ним разговаривали.
На улице возле входа было так дымно, что единственная лампочка над дверью не могла протолкнуть все свои фотоны и люмены до земли. Свет от неё застревал где-то на уровне животов отчаянно курившего народа.
Зажег Лёха спичку, размял «Приму» и тоже выдохнул вверх синюю и длинную порцию табачного дыма.
– Чё, молодой Малович? – тронул его сзади за плечо дядя Костя из Владимировки, брат деда, похороненного четыре года назад. – Жалко тебе дядьку своего, Володимира? Али тебе за нас, упырей колхозных, теперь не положено жалость иметь и уважение? Небось, заругает папаша бабы твоей, что хоронить ходил брательника батиного? На чёрный хлеб да воду посадит вместо осетрины да ананасов. И в начальники тебя засунуть погодит. Ты ж теперь не простолюдин, как я, отец твой, Шурка, капитан милиции, да Гриня наш Гулько. Мы ж казаки уральские. Самые свирепые, злые, тупые и нам токмо кровь дай пустить а хоть кому! Чернь мы, быдляки, а ты, сука, теперь барин. Шапки, мля, нету при мне, а то бы заломил щас прямо перед личностью твоей дворянской.
– Ты чего, дядь Костя, несёшь? – Лёха затянулся поглубже. – Был бы ты чуток помоложе, я бы тебе сейчас зубы почистил вот этим вот предметом.
Он переложил сигарету из правой руки в левую, а правую превратил в довольно внушительный кулак. Поднёс Лёха его к носу дяди Кости и тихо сказал.
– Заткнись, падла! Вы меня заколебали уже все! Вы что так окрысились? У вас что, дома пожгли работники тестя моего? Детей отняли, а самих из совхоза погнали полы у них в обкоме языком вылизывать? Какая ты к хренам чернь, если у тебя «Волга» такая же как у него, дом как у купца первой гильдии, скотины во дворе – как в среднем колхозе? А на деньги свои, на работе взятые, которую тебе, к слову, эта хреновая власть и дала, ты можешь весь обком выкупить вместе с площадью, где бронзовый Ленин торчит, руку к коммунизму тянет. Засохни, Константин Семёныч, не доводи меня до греха.