Вошел Соколов и сел за свой стол, подкуривая на ходу «Казбек»
– Чаво месим? – спросил он игриво. – Маловича клеймим?
– Так вот,– Лёха сел на край соколовского стола. – Вы тут народу редакционному сами растрезвоньте как есть на самом деле. У вас тут отдел культуры или брехни некультурной? Короче, редактор сам позвонил ректору. Альтов об этом знать не знал. Жена сказала. Ей-то как раз полезней бы было придумать, что это папа её так обо мне заботится. Чтоб я проникся.
Ректор согласился. Я к вам устроился. А ещё до свадьбы редактор позвал меня в кабинет и спросил, хочу ли я в штате репортером работать. Мне надо было послать его или согласиться? Что было бы правильней? И хату он жене подарил. Это дочь его. Захотел – подарил. Мне с ней на этой почве развестись или пока пожить? Ребенок скоро родится. А вы же корреспондентка, не хрен собачий. Вам раз плюнуть – узнать кому принадлежит квартира на улице Павлова, дом семь, квартира девять.
– Да ладно, – мирно сказал Соколов, глотая дым.– Ты вон лучше ко мне в отдел попросись у редактора. Мне такой как ты нужен как раз. Молодой, перо не хреновое. Подвижный. Не тюлень, как Вовка Матрёненко. Давай, сходи к нему.
– Я в степи рядом не сяду вот с этой дурой даже если припрёт, – показал Лёха на Карасёву пальцем. – Корова тупая, мля!
– Ах ты ж, с… – дверь за Алексеем захлопнулась и концовки речи корреспондента отдела культуры Карасёвой он не слышал, к счастью. Зашел к отцу в кабинет.
– Привет, батя!
– Здорово ночевал, Ляксей, – отец отложил свою писанину. – Чего рожа кривая?
– С Карасёвой сейчас цапнулся, – Лёха сел.
– Ну, это обоим полезно, – засмеялся батя. – Она подозревает, что ты продался Альтову, обкому и коммунистической партии. И теперь тебя надо не любить. Пошли лучше к нам с матерью домой. Она пельмени сделала. Обрадуется. Тем более, чую я, что ты и с женой тоже погрызся. Пока пельмени съедим, она, глядишь, и отойдет, жена твоя любимая. Пошли?
Через полчаса резвого пешего хода на пару с мастером спорта по лыжным гонкам Лёха с огромным удовольствием обнимал свою замечательную маму и в этом процессе всё, что было неказисто на сердце, как ветром сдуло.
И вот, когда смело с души Алексея теплом родительским колючки раздраженности, разочарования и злости неспортивной – снова стало ему хорошо.
И хоть было это ещё до рождения Златы, вспомнилось оно Лёхе почему-то именно сегодня, после роддома, когда он выкуривал на площадке уже третью сигарету, а в новой квартире две опытных мамы и одна начинающая обхаживали всеми умениями и чувствами его, Лёхину, дочь. И, наверное, от того же переизбытка эмоций выплыло из памяти его самое начало всего, что привело к рождению Златы. Он вспоминал все подробности начала любви и было ему невыразимо хорошо!
Так же замечательно, когда он в октябре шестьдесят восьмого гулял вечером по берегу озера, плескавшегося в трёх километрах от вагончиков совхозных с первой своей настоящей любовью, Надеждой. В вагончиках они жили, бывшие абитуриенты, принятые в институт, а отбывали положенную трудовою повинность на сборе колосков в далеком совхозе. На пятой, кажется, прогулке, они наконец наговорились до отвала и пришло время первых, самых важных в любви объятий и поцелуев. Целовались они упоительно, долго, до полного изнеможения. И шли часа через три обратно к вагончикам в обнимку, но без сил и эмоций, растраченных до последней капли в страстных поцелуях.
Но так прекрасно было это опустошение, так сладостна была усталость, что и сейчас, стоя на площадке с сигаретой перед дверью новой квартиры, куда только час назад привезли его замечательную жену и чудесную, долгожданную дочь, он вспомнил тот день в октябре и на минуту провалился в тот же омут любви, нежности и счастья, в котором тогда они с Надей утонули и едва выплыли в реальность с первой настоящей любовью в трепетных сердцах. Содрогнулся Лёха от теперь уже давних чувственных воспоминаний, размяк и расплавился как мороженое на солнце. Был бы девушкой, так и слезу счастливую, возможно, выдавил бы из нутра.