– Тогда давай маме пока не будем хвастаться. Поработаю. Будет получаться – так сообщить ей минутное дело. Ну, я попробую. Отказаться-то недолго если криво всё пойдёт, – Лёха улыбнулся.
Отец пригладил волнистый волос и пошел в ванную руки мыть, дополнив на ходу.
– Это понятно. Но в редакции шорох будет точно. Врагов наловишь как рыбак при хорошем клёве.
Ну и… – крикнул вдогонку Лёха. – Без врагов жить, стимула нет к движению.
Мама в это время уже сварила первую порцию на двоих.
– Коля, ты там в ванну залёг, что ли? Или руки в мазуте у тебя? Давай, а то остынут.
Только прикончили отец с Лёхой свои положенные мужикам двадцать пельменей на каждого с тремя помидорами, а тут телефон прозвенел. Мама сбегала, поговорила и через полминуты вернулась с озабоченным лицом.
– Что там? – отец отложил вилку. – Квартиру государство отнимает? Ты чего печальная, Людмила?
– Сейчас Шурик придет. Братик твой младший, – мама села на стул и почему-то сильно задумалась. – Он тебе ручки шариковые принесёт. Пять штук. И блокноты. Им на работе выдавали опять. А у него, говорит, их и так девать некуда.
– Так радоваться надо. Халява же! – отец загнал в рот небольшой твердый ядрёный помидор целиком.
Мама тронула его за руку и кивнула на Лёху.
– Да, Ляксей, ты бы погулял пошел с полчасика, – батя произнес это тускло и с неохотой. – Шурик наш по-серьёзному бесится и от женитьбы твоей, и от квартиры особенно, да от всего… Институт со свободным посещением, редакция, где ты с двадцати лет штатный сотрудник. И чего его так пробрало – не понятно никому.
– Э, не… – Лёха дожевал последний пельмень. – Никуда не пойду я. Пускай несёт что хочет, раз уж заколдобило его на мне. Мне что, хорошее настроение создать, вернуть обратно его прежнее ко мне прекрасное отношение? То есть, развестись, институт бросить, на редакцию плюнуть и уехать во Владимировку на автобазу сторожем работать?
Шурик никогда не нажимал кнопку дверного звонка. Стучал всегда. Ну вот, как раз после слов Лёхиных и стукнул три раза кольцом на правой руке по звонкой слоёной фанере дверной.
Отец пошел открывать. Что-то они в прихожей пробубнили оба и Шурик вошел сразу в зал, сел на диван и разложил рядом ручки с блокнотами.
– Вот на хрена нам каждый месяц по три ручки из канцелярии приносят? Мы пишем, конечно. Но не романы. И блокноты – гляди какие. Подарочный вариант. Только стихи сюда писать. Причём про любовь, – он расстегнул китель и ослабил галстук. – Кстати, про любовь. Наш герой-любовник, он же выдающийся муж и отец, а также светило советской журналистики и примак великой семьи, он же и приживала – приложение к обкомовским апартаментам, кухням и магазинам тоже вроде здесь? И пельмени, вроде, тоже ест, не брезгует. Как они ему в рот лезут без крабов, чёрной икры и ананасового сока?
Лёха сорвался со стула, уронил тарелку с вилкой, сжал кулаки и выпрыгнул в зал.
– Чего тебе надо от меня?! – крикнул он. Подбежал к дивану и, расставив ноги, упёрся взглядом в ещё недавнего друга своего Александра Сергеевича.
Батя догнал его и схватил сзади за плечи.
– Стой. Руки опусти.
– А! Сам хочешь поболтать о жизни своей подлой? – Шурик поднялся. – Как продался «по самое не хочу» этим скотам из поднебесья? Как всех нас предал, сучонок ты слюнявый!
Глаза его стали большими, налились кровью, а руки тоже сжались в кулаки.
Отец обошел Лёху и встал между ним и братом.
– Если сядешь, сдуешься, выдохнешь и понты свои мусорские не будешь кидать, я с тобой поговорю. Чего ты вызверился, будто я в КПЗ, а ты мой следователь? Показания выбить хочешь? – Лёха кричал через отцовское плечо и, видно, рожа у него тоже имела зверское выражение.
– Хорошо. Давай. Только не ври. Я же «мусор». Расколю сразу. – Шурик сунул руки в карманы от греха подальше и сел на диван. – Начинай. Объясни родному дяде почему ты, недотыка малолетний, осмелился нагадить в душу всей своей самой родной родне.
Лёха взял стул, поставил его по привычке спинкой к собеседнику и спросил:
– Что тебя больше всего бесит? Только без общих слов и пафоса. Конкретно, по пунктам. Давай. Погнали!
И разборки, которых никто не хотел, но все Маловичи и Горбачёвы ждали -
рванули вперед. К миру ли, к вражде ли непримиримой до чьей-нибудь доски гробовой – ни воспаленные умы близких людей не чуяли, ни даже злые силы, столкнувшие лбами в бескровной, но жестокой битве словами ещё недавно любящих друг друга людей, не ведали чем эта бойня закончится – согласием или пропащим навсегда миром.