Двадцать седьмого мая утром на разводе ротный объявил, что сегодня трое – Малович, Левашов и Олиенко на службу не заступают. Сегодня после двух они получают документы об увольнении в запас. Проще – сегодня пришел неизбежный, как крах капитализма, долгожданный дембель.
Лёха сложил в свою сумку бритву, щетку зубную, дембельский альбом и новый парадный берет. Форму со значками отличия и голубым с белыми стропами металлическим парашютом он надел новую, как и ботинки. А все дембеля уезжали домой в своих отслуживших вместе с хозяином линялых боевых беретах.
Попрощался он после всех официальных процедур с командирами, друзьями по службе, обменялся с ними адресами, спустился на пять минут в подземелье, после чего взял в роте сумку и пошел на КПП.
– Дембель? – завистливо спросил дежурный.
– Он, – ответил Лёха и щёлкнул дежурного по звезде на берете. – Куда ему на хрен от меня было деться!
Он ещё пару часов погулял по Рязани. Полюбовался в последний раз старинным русским, красивым как игрушка городом. Но только в поезде, не снимая формы и ещё ощущая внутри себя запах подземелья, слыша до сих пор шум голосов в телефонных трубках группы контроля, понял Лёха всеми мозгами, чувствами и нервами, что он снова гражданский человек, не успевший снять форму гвардейца воздушно-десантных войск.
Он вышел в тамбур. Закурил возле окна, за которым убегала назад матушка Россия и приближался Казахстан. Дом родной. Там ждали дела. Много начатых хороших дел. Которые просто необходимо было сделать.
– Никто кроме нас, – вслух сказал Лёха. – Никто!
23.Глава двадцать третья
Вот найдите мне хоть одного человека, который бы возвращался из дальних странствий в край родной, навек любимый, без необъяснимого трепета душевного. Ну, чтобы он так же равнодушно приближался к дому родному, как будто возвращался с работы, куда тоже ходил каждый день без внутренних восклицаний. Нет такого человека. А найдёте если, бойтесь его и держитесь подальше. Это равнодушный, даже вообще бездушный гражданин, которых практическая жизнь предлагает бояться больше, чем врагов и просто явных злодеев.
Притяжение малой родины – это такой магнит, который ещё за сотню-другую километров от твоего города или деревни притягивает тебя носом вплотную к стеклу вагонному, автобусному или к выпуклому иллюминатору. И напрягаешься ты, узнавая не столько глазами и ушами, а шестым, седьмым даже чувством ветерок, который бывает только на родине, понимая, что гуляющие по траве возле насыпи железнодорожной ненасытные коровы – это уже не чужие, а свои, родимые. Или разбитая шоссейная дорога под колёсами автобуса – ну, уже совсем по-другому подбрасывает народ в салоне. Как-то по-свойски, дружелюбно, как и должна встречать тебя земля родимая.
Лёха ещё за сто километров до Зарайска, на станции «Тобол», где поезд стоит почему-то аж полчаса, спрыгнул на перрон и пошел к самому поселку. Метров пятьдесят от вокзала всего. И вот уже там, возле первых старых одноэтажных домов, возле бог знает когда сколоченных заборчиков из некрашеного корявого штакетника, за которым росла трава, источающая запах детства твоего и юности, там уже просыпалось не воображение возвращения своего, которое сопровождало его в вагоне, а настоящее чувство вернувшейся «своей» жизни. Дорогой, изученной, единственно родной. И такая охватила Алексея радость от того, что всё дома осталось прежним. Длинный год не исковеркал ничего и не ухудшил. Всё так же, как могло быть только в зарайских краях. Знакомо орали друг на друга тётки возле привокзального магазинчика. Как и раньше, уверенно виляя и покачиваясь, бродили по перрону проглотившие по поллитра «бормотухи» обходчики и стучали молотками по муфтам колёс. По-прежнему безнаказанно и бесконтрольно лилась чистейшая питьевая вода из колонки перед магазином. Никто никогда и не пытался её отремонтировать и закрыть. Потому, что воды в зарайских краях было столько, сколько не было даже в Северном Ледовитом океане.