Посидели друзья в скверике рядом с газетой. Подумали.
– Не, я не поеду, – наконец твердо сказал друг. – Я тут буду пахать в обкоме комсомола пока. И потом ещё есть одна закавыка. Ольгу помнишь из группы пионерских и школьных организаций? Помнишь. Так вот она через две недели здесь будет. И я на ней женюсь. Это точно уже. Нормальная баба. У нас не то, чтобы любовь… Но мне с ней спокойно. А ей неплохо со мной. В любовь я поиграл уже. Как и ты, собственно. Теперь буду просто жить с хорошим человеком. Езжай один. Там газета молодежная, как и у вас в Казахстане, « Ленинская смена». Редактор – Саша Рабков. Нормальный мужик. Езжай. Я тут рядом. Будем видеться.
И Лёха поехал в Горький.
О его приключениях на Волге и Оке я уже написал отдельную повесть.
«От дороги и направо» называется. Её можно найти в «ПРОЗЕ.РУ» и Московских издательствах «Ридеро» и «Литрес». Там Лёха живёт под другим именем, но сути дела это никак не меняет. Потрепался он по области, по волнам и маленьким пыльным древним городкам, и всё же через полтора месяца решил вернуться в Зарайск. В свою газету. Чтобы путешествовать не по великим рекам, а по родным степям. И сорвался он неожиданно для себя с хорошего места в молодежке, пересел с парома на попутку, добрался до ближайшей железной дороги, вернулся в Москву, а оттуда сорок четвертым поездом «Москва – Алма-Ата» рванул в Зарайск.
Утром часов в шесть вышел Лёха на перрон Зарайского вокзала, присел у красивой клумбы с бархатцами, оторвал стебелёк, растер пальцами, вдохнул пряный, любимый с детства аромат, напоминающий сразу всю прошлую жизнь, посмотрел прямо вперёд вдоль улицы Ленина, спускающейся к Тоболу, и сказал сам себе, но громко.
– Всё! Дома!
И почему бегом понесли его ноги вниз по центральной этой улице не к родителям, а в тот дом, где жила пока ещё законная жена с его дочерью, он не успел понять даже тогда, когда нажимал кнопку звонка справа от красивой кожаной двери.
– Кто? – через пять минут спросила сонная Надя, дотрагиваясь до дверной ручки.
– Малович Алексей Николаевич, – тихо сказал Лёха.
Никакого шевеления не произошло за дверью. Даже дыхания Надежды слышно не было минуты две. Потом она прислонилась к двери и в щель между косяком и дверью спокойно и отчетливо произнесла шесть отдельных, ожидаемых слов, но всё равно тяжёлых как удары ломом по голове, душе и сердцу одновременно. Она негромко, но отчётливо сказала.
– Я с тобой жить не буду.
Не удивился Алексей. Но ноги к плитке, выложенной на лестничной площадке как вроде приклеились. Он попытался уйти сразу, но не получилось. Стоял как идиот ещё минут десять даже после того, как мягкие шаги Надины стихли в глубине квартиры. Потом как то отклеил от плитки кеды и медленно спустился под ещё не погасшую лампочку над подъездом.
Сел на скамейку, покурил и подумал, что он, оказывается, давно уже не сидит на скамейке, когда прямо перед носом его оказалась серая стена дома на улице Степной, где жили родители. Вот их он будить рано не стал. Ждал. Обкурился, стоя возле входа в подъезд, и только в восемь часов позвонил в крашеную суриком дверь. Мамино движение он услышал моментально. Как только она сделала первые шаги от кровати.
– Я приехал, мама! – сказал он так громко, что, наверное, прокляли его соседи со всех этажей и даже, возможно, из другого подъезда.
– Господи! – мама открыла дверь, Лёха шагнул вперед и мог бы просто расплющить её в объятиях. Но вышел батя, аккуратно оторвал маму от сына и сам обнял его так, что Лёха взвыл:
– Батя, так не было мне приговора о смертной казни!
Мама закрыла дверь и они втроем сели за кухонный стол, на котором не было ничего.
– Что, будем жить? – хлопнул его по плечу отец.
– Ну, Коля! – испуганно убрала она батину руку с Лёхиного плеча. – Он же не знает ещё ничего про Надежду.
– Знаю, – сказал Лёха. – Поэтому батя прав. Будем жить. Надежда останется теперь как один единственный день в том октябре шестьдесят восьмого.
– Я твой день в октябре, Надежда! – крикнул он так громко, что отец даже засмеялся.
– Думаешь – услышала?
– Думаю, – сказал Лёха. – И этот день – в прошлом. А в будущем пока нет ни черта понятного.
– Разберёмся, – сказала мама. – Бывало и похуже.
– Разберёмся, – повторил отец. – Давайте собираться. Завтракаем. Ты в школу, а мы с Алексеем в редакцию. Попробуем вернуть жизнь Лёхину в старое русло.
И через полчаса разошлись они. Мама на работу. А сын с отцом пока ещё только к первому разочарованию.
Лёха неважно относился к философии, которая как бы обобщала, уточняла, объясняла и упорядочивала всё, чем обставлено наше существование. То есть берётся философами сразу одним куском весь мир, вываливался в одну кастрюльку и там, в посудине, всё, что было перемешано и перепутано, разбирается по кусочкам, огрызкам и обрывкам, раскладывается что по краям кастрюльки, а что и за борт выбрасывается. Потом философы разглядывают под лупой непонятную им фигню, чёрт знает как вообще попавшую в это месиво, и как-то мудро очень объясняют всем нам, придуркам – правильно ли весь этот бардак смешан и что в нём важнее для варева, которое народу предстоит расхлебывать.