…Проснулся Лёха под толстым одеялом часов в десять утра, перелез через голую маруху, которая неизвестно как попала под то же одеяло. Пошел на улицу покурить. Змей сидел на завалинке и держал в руке ополовиненную бутылку водки. Лёха хлебнул граммов сто из горла. Стало светлее в голове. Почти как на улице.
– Пойду я, Толян, – он подал Змею руку. – Спасибо за то, что дал мне разрядиться. В напряге я был. С семьей «гроза». Выправим, ладно.
– Заходи, дорогой, – Змей обнял его. – И грудь выпяти. Чтоб так съёжиться – надо только расстрельную статью поиметь. А остальное всё – кизяк. Туфта и фуфел дешевый. Держи грудь! Я на твою любую беду дам голос. Что надо – только скажи.
И они разошлись. Змей на хазу пошел, а Лёха за ворота. Закрыл за собой калитку и остановился.
– А куда идти, собственно? – почесал он затылок. – Кроме дома – некуда. А мама с отцом ещё на работе. А пойду пока к Михалычу, другу безногому со
старой квартиры. Пора уже и с мудрыми людьми начать советоваться. Жить-то надо. И, главное, хочется. Надо просто понять, как жить. А без мудрой подсказки маяться ещё самому да маяться.
Хотел побежать. Как обычно. Но уже не получалось. Голова как стружкой стальной набитая, ноги не слушаются, не стелятся легко над землёй, не летят, а зависают, упираясь в землю раньше тела так, что Лёха на выставленную вперёд ногу натыкается. Ни голове водка добра не даёт, ни телу. Надо завязывать. Тем более, что желания к спиртному нет никакого. Есть явная потребность просто утешить нервы. А они, блин, просто так не затихают. Болят. Выпьешь – тупеют все плохие ощущения.
– Кто-то да подкинет мне мысль, как или тихо расстаться с семьёй, или так с женой поладить, чтобы не унижаться и лбом о землю не биться. Не шибко-то виноватиться без вины. У самого нет мыслей чётких. Сквозняк в голове.
Родной край открылся как волшебный Сезам. Вроде вот только что ничего своего не виделось, с детства любимого и привычного как, например, серебристые тополя вдоль всей улицы Лёхиной. А тут он, придавленный невнятными от водки раздумьями, уже за угол повернул на улицу Пятого апреля и как будто в другое кино попал. Которое сам снял и главную роль в нём сыграл. Колодец, в пятьдесят втором году выкопанный, с деревянным срубом над далёкой водой, в живых остался. Магазин бывшего купца Садчикова из кирпича, который и бомба не поломает – вот он. Люди с авоськами ходят в него и обратно, пригнувшись от тяжелых бумажных кульков с маслом, сахаром, пряниками и бутылками любимого в Зарайске лимонада «Крем-сода». Сквер из одной акации желтой, с асфальтовой дорожкой от края к краю обновил Горкоммунхоз. Посадил сразу высокие ясени вдоль дорожки по обеим её сторонам. А так – ничего больше не изменилось. Трава у дороги с тем же старым запахом ирисок «Кис-кис», бархатцы и космеи с цинниями в каждом палисаднике, сквозь штакетник которых кроме бархатцев высовывались и обожаемые горожанами цветы бессмертника. Невзрачные, обделённые ароматом, а любовь заслужившие терпением к холодам самой поздней осени. И дышалось на своей улице сразу всем, что на ней стояло и росло. Столбами, просмоленными на метр выше земли, нагретым от солнца шифером с крыш, куриным помётом несло со всех дворов через разноцветные дощатые заборы. И сами дома старые, белёные и обитые узенькими дощечками, нарезанными под углом, пахли родиной. Единственной, оставшейся в душе на все времена. До смерти.
В свой старый двор Лёха вошел так аккуратно, как входят только в музеи.
Он сел на лавочку перед внутренним палисадником, где дозревала капуста и чёрная редька, где так и торчал березовый пенёк. Берёзу сдуру давным-давно спилил пьяный сосед и, конечно, огрёб за это от спортивного семнадцатилетнего Алексея по полной. Потом сосед помер от перепития, а берёза от корня новыми тонкими стволами проросла. И они, все три, качали сейчас верхними листочками уже на пятиметровой высоте.
– Михалыч! – крикнул Лёха в открытую дверь подвала. – Лёха Малович вернулся из заключения в очередном ВУЗе! Вылетай!
Минут через пять заскрежетали подшипники тележки. Это дядя Миша пристёгивал тело ремнями к крючкам, ввинченным в низкие борта. Потом послышался грохот движения подшипников по широкому деревянному настилу, соединяющему подземелье с вольным воздухом двора, по которому и сегодня нехотя гуляли куры, поросята и три здоровенных индюка с красными «соплями» почти до земли, как привязанные бродили за двумя невзрачными индюшками. Михалыч вылетел на тележке из подвала, будто катапультой его вышвырнули.