Он протянул Алексею страничку из блокнота, где крупно написал номер. И они разошлись. Клавинец – руководить дальше. А Лёха зашел в народный театр, где играл в юности. Там никого не было.
– А где Мотренко Валерий Иваныч? – спросил он у тётки на вахте.
– Так он в Москву уехал. В кино роль ему дали. В каком – не знаю.
Лёха прошел через базар, купил стакан семечек у знакомого мужика из Владимировки.
– Ну, как там наши? – спросил он мужика.
– Разъезжаются ваши, кто куда. Василий с Валей остались да бабушка с младшей дочерью. Дядя Гриша Гулько помер весной. Дядя Костя Малович болеет крепко. Лежит. Уже, видать, не встанет. А так, всё по-прежнему. Ты грызи. Я подсолнух этот семенной у Паньки, деда твоего, брал за год до того как помер он. Узнаёшь вкус?
– Родной вкус, – Лёха пожал мужику руку и пошел домой. Новостей для него не было. Всё про Владимировку отец ещё два месяца назад рассказал.
– Надо бы, конечно, съездить туда, – рассуждал вслух Алексей Малович. – Соскучился. Но я же им даже после развода – враг на всю жизнь. Предал-то всех давно. А тем, что разошелся – грех не искупил. Я своих знаю. Не простят никогда. Шурик так хоть сейчас в рожу плюнет, если встретится. Да… Когда друзья и родня становятся тебе врагами – это хуже, чем враги, которые и были врагами всегда. Но, к сожалению, а, может, к счастью, никаких врагов кроме близких своих родственников и некоторых друзей детства судьба ему пока подкинуть не успела.
– И то хорошо. Иначе бы – только в монахи уходить. В схиму одиночества. Где только ты, да образа и неба огрызок в узком маленьком окошке кельи. – Так завершил Лёха размышления свои о возможном и невозможном будущем.
Дома не было никого. Он позвонил отцу в редакцию. Батя сказал:
– Дома будь вечером. Разговор есть хороший.
И вот какой чёрт от радости грядущего хорошего разговора с отцом после работы поднял Лёху с дивана, заставил его взять у мамы из баночки для выкроек цветные мелки и понёс его бегом в институт. Там он узнал у секретарши декана ин”яза, что заведующая кафедрой английского языка Надежда Игнатьевна Малович уже ушла. Зашел в открытую всегда комнату
завкафедрой, подошел к столу, раздвинул по сторонам бумаги и написал розовым, синим и белым мелками одну фразу: « Я твой день в октябре шестьдесят восьмого. Поминай его девятого числа как погибшего под колёсами безмозглой судьбы».
Зачем написал? Кто там у него сидел внутри? Какой чёрт-провокатор дернул Лёху сделать эту детскую глупость, задумался он уже дома. Главное, бежать обратно и стереть было не поздно ещё. Но, блин, не хотелось, и всё тут.
– А и пусть, – Лёха взялся двумя руками за голову. – Это ж не самая глупая глупость изо всех, что я наклепал за жизнь.
А тут и мама пришла с работы. Сели есть и разговаривать о всяких пустяках, чтобы, не дай бог, не начинать разговора о главном. И за обедом этим почти весёлым канули в никуда первые полдня. Забылись. Испарились. Вечером придёт батя и тогда уже от обсуждения какой-то новой его идеи никуда не денешься. Лёха нутром чувствовал, что именно она снова заставит его начать очередное движение против ветра и в гору.
…Странно смотрелся первый месяц зимы в окно из Лёхиной комнаты. В начале шестидесятых ещё видел бы он сейчас, незадолго перед закатом, огромные, почти в рост взрослого мужика сугробы. Светло желтые с солнечной стороны и почти черные – с теневой. К вечеру ближе всегда почти позёмка начинала носиться, скручиваясь местами винтом, поднимаясь крутящейся белой пылью на высоту телеграфного столба и рассыпаясь метров на десять в диаметре. Как брызги воды от крутящейся трубы фонтана в парке. Ветер декабрьский в Зарайске так отдресировал население, что даже когда тихо было на улице как в спальне – всё равно мужики шли как бы против ветра, с наклоном вперёд, а женщины двигались как-то боком, периодически поворачиваясь к несуществующему вихрю согнутой спиной. А бывало, что без намёка на ветер небо открывалось как ковш огромного экскаватора и вываливало на Зарайск сотни тонн больших как окультуренные ромашки хлопьев. Вот тогда хоть наклоняйся, хоть вообще задом перемещайся, а лучше, конечно, как все – наугад. Не видно было ничего, даже конца вытянутой руки. Но граждане вслепую без повреждений добредали до остановки, куда автобус в жизни не приезжал по расписанию, зато потом нёсся с включенными фарами сквозь стену снежную и не было случая, чтобы он либо приехал не туда, либо снёс что-нибудь вроде столба или придорожного дерева. Вот это была зима! А сейчас глядел Лёха на проплешины черные и серые, тротуарные, и думал: почему не хватило на небесах снега, чтобы прикрыть этот срам и не позорить зиму. Зарайск, он ведь от Омска недалеко, от сибирского города. Да и сам лежит в нижнем Зауралье, южнее гор уральских. Значит за десяток лет что-то стряслось в природе. И весна прилетала как «скорая помощь». Взвоет кто-нибудь жалобно и недовольно: «Давай, весна поживее! Начало марта как-никак. Смотришь вообще на календарь!?» И она – хоп! Тут уже! Ручьями народ тешит. Сосульки с крыш валятся как с бомбы с самолёта. Все в резиновых сапогах и на всякий случай с зонтиками, за пояс заткнутыми. Потому как весенний дождь – это почти ливень всегда. В отличие от осенней мороси.