А потом луна решила показаться в воде, что так спокойно, словно капкан, была на асфальте. Она отвлекла меня. Мой взгляд остановился на ней и не хотел никуда сдвигаться. Меня словно сковали ледяные цепи, которые никакими усилиями не могли быть растоплены. Стало нестерпимо больно в глазах. Свет. Такой яркий, резкий. Он ослеплял.
Тряска, хруст ветвей. Я чувствовал, как лечу куда-то под откос, как ее руки вжались в кресло, а в глазах застыл ужас. Я давил на тормоз, выворачивал руль. Но это не спасло от столкновения с огромной старой елью, что одиноко росла на открытом поле, куда я вылетел после бешеной гонки между рядами деревьев. Было страшно. И больно.
А потом наступила тьма.
Левый глаз залило кровью, а во рту был привкус железа. Я попробовал стереть кровь с лица, и понял, что в моем левом глазу кусок ветки. Хотелось кричать, но я не мог. Тело онемело, во рту пересохло. Я перевел взгляд целого глаза на соседнее кресло. Она тяжело дышала, по ее лбу тонкой линией стекал ручек алого цвета. Но она была цела, хотя бы на первый взгляд. А затем я стал проваливаться в пустоту снова, и снова, и снова…
Темнота не хотела отпускать меня. Она цеплялась за любой шанс удержать меня рядом, словно я был ее ребенком. Иногда, в болезненных потугах к жизни, мне казалось, что я - порождение мрака.
Я чувствовал, как меня трясет, как визжит сирена скорой помощи. Если это был именно он, а не труба ада, в который я вогнал свой автомобиль вместе с ней.
Я открыл глаз, увидев медиков, сидящих рядом со мной. Моя рука медленно поднялась, она была словно из свинца, и потянулась к ней, сидящей рядом. А потом темнота снова укутала меня в одновременно колючий и теплый саван.
Сон
Открывать правый глаз было нестерпимо больно. Левый был забинтован и, насколько я мог догадаться, его вообще больше не существовало. Боль в голове напоминала рой разъяренных пчел. Гудение становилось тем сильнее, чем больше я пытался вспоминать или думать. Левый бок болел ничуть не хуже головы. По ощущениям казалось, будто мне под ребра вогнали железные крюки и теперь пытаются вытащить ими мои кости. К счастью, руки и ноги были целы; я даже мог шевелить ими.
Обвел целым глазом стены и потолок вокруг себя. Зеленые. Не люблю зеленый цвет. Многие говорят, что любовь к зеленому цвету – признак гения. Ну что же, не быть мне великим. В палате (по крайней мере, я надеялся, что это именно больничная палата) было не уютно, мрачно и серо. Палата была маленькой и со скудным нутром: одна единственная тумбочка рядом с постелью, лампочка, свисающая прямиком на проводе и медленно раскачивающаяся из стороны в стороны, да больничная койка. Людей поблизости не оказалось, поэтому я решил, что падение в свое подсознание даст мне больше, чем бодрствование.
Было темно. Даже слишком. Комната казалась одной большой черной дырой, в которую я попал по какой-то не ясной мне причине. Она затягивала меня все глубже и глубже внутрь себя, выворачивая мои внутренности наизнанку.
Лампочка неожиданно засветилась, ослепив меня и разогнав темноту. Правда, не на долго. Она тут же потухла, оставив меня в тишине и мраке. Вновь засветив, она ослепла меня и заставила моргать уцелевшим глазом от боли. Свет приносит столько боли. Как парадоксально.
Нам говорят, что знание есть свет, которым мы разгоняем темноту невежества. Мне же кажется, что знание есть тьма. Она тушит очаги глупости, которые, словно забытый в лесу костер, заставляет сгорать все живое в своем пламени. Люди боятся того, что их может ждать там, где они слепы. Они пытаются закрыться и пройти с факелом бреда и ереси по дороге знаний.