Кинув пальто на спинку стула, Лика заговорила так, будто мы только что прервали наш разговор:
- Я читала у Джонатана Свифта - про бессмертных струльдбругов. Дряхлые, жалкие старики. Не позавидуешь.
Я не слушал ее слов, то есть слышал, но мне было как-то неважно, что она говорила. Я смотрел на нее,- она была здесь, и это само по себе было невероятно. У меня был какой-то шок - шок неправдоподобия.
- Вы опять не слушаете меня, как будто я стул.
- Да...
- Что-да? Я спрашиваю вас-зачем бессмертие, если бы даже оно было, развалинам, уродам, старухам?
Очевидно, всю дорогу-откуда она там ехала-она, думая о предстоящей встрече со мной, не могла отделаться от моих "загибонов" и потому, едва переступив порог, выпалила все это о бессмертии.
- Но бессмертие и молодость - это одно и то же, Лика. - Я говорил ей о бессмертии, но мне совсем по-юношески казалось: скажи она сейчас, и я погибну ради нее - утону или сгорю в огне.
- Да?- сказала она чуть иронично.- Об этом я как-то не подумала. И что - не будет комических старух, свекровей, женщин среднего возраста? Что же это за спектакль будет-простите? А конфликты, а драмы, а брошенные жены? Она раскинула свои гибкие руки по спинке дивана.- Нет... это ужасно наивно. И я буду играть только молодых героинь?
- И не только вы,- поддел я ее слегка.
- Это дичь. Это неправда. Так не может быть. Вы мистификатор и пользуетесь моей неосведомленностью в этих вопросах.
Лика поднялась:
- Дим, сядьте вот так.- Она взяла мою голову и повернула к окну.- И не оглядывайтесь. Я должна переодеться.
Я слышал, как она доставала что-то из шкафа, прикрывшись дверцей, зашуршала своими резинками.
- Только молодые герои и героини?-вопрошала oнa из-за укрытия.- И никто не будет уходить на пенсию? А проблема кадров - продвижение театральной молодежи? Если никто не будет умирать?..
- Мы построим лунные театры.
- Мой маленький братишка, когда я еще жила с мамой, спрашивал: а что, если поставить табуретку, на нее еще табуретку, а потом еще,- можно так забраться на луну? Я отвечала: конечно, можно... Давайте пить кофе.
Я оглянулся. Лика появилась из-за дверцы в легком халате. Она стояла в луче вечернего солнца и, кажется, нарочно не выходила из него. Посмотрев долгим взглядом на меня, она достала из чемодана печенье и трюфели. Ушла на кухню.
Разливая в маленькие красные чашечки кофе, она сказала тоном, не предполагающим возражений:
- Садитесь, Вадим Алексеевич.- И осторожно посмотрела на меня.--Марк Твен говорил: "Пользуйтесь радостями жизни, ибо мертвыми вы останетесь надолго".- И примирительно улыбнулась.
Я пригубил действительно очень вкусный и очень ароматный кофе.
- Человек, конечно, рожден для радостей,- сказал я, отправляя в рот маленькие воздушные кругляшки печенья.
Она смотрелась в зеркало, которое стояло в углу, у окна, как раз напротив нее, и беззастенчиво любовалась собою. Это было настолько откровенно, что не вызывало даже протеста. Тем более, что я сам не спускал с нее глаз.
Мы долго сидели. Мы молчали, и было хорошо. Она заварила еще кофе. И мы говорили, но уже неважно, что говорили. Я только помню, как смотрел на нее, а она разрешала мне это. И не то что позировала, а чувствовала себя, как на сцене.
Время шло к ночи.
- Вы устали с дороги,-сказал я с оттенком вопроса.
Лика посмотрела на меня внимательно. Она жевала печенье и показала, что не в состоянии ответить. Она слишком долго жевала, и я сказал:
- Я пойду.- Но сам чувствовал, что в этом опять звучал вопрос.
И Лика поперхнулась. Быстро проглотив, она проговорила:
- Никуда вы не пойдете. Здесь же ваши амебы!
Конечно, куда я мог уйти от своих амеб!
Спохватившись, что я, видимо, не так ее могу понять, Лика посмотрела на меня сквозь ресницы и сказала, дотронувшись пальцем до моего колена:
- Вo всяком случае, я вас не гоню...
От неловкости я дернул за шнурок торшера, и круг света упал на ее лицо.
- Погасите.- Она защитилась ладонью.- Я так устаю от света там - на сцене. Посумерничаем еще?! Я люблю - при свете уличных фонарей.
Я погасил.
Она поднялась и, противореча себе самой, зажгла верхний свет.
- Сейчас я буду угощать вас своими винами.
Она достала две узкие длинные рюмки и сначала в одну, потом в другую стала аккуратно из разных бутылок наливать разноцветные вина - алое, золотистое, бордовое, янтарное, белое, черное,- и они остались лежать слоями.
- Это я сама настаивала... из ягод. Очень милые коктейли получаются.Она поставила рюмку на столик торшера и подала розовую соломинку.- Это почти не пьянит, но снимает кое-какие застежки с души... Пить надо не разрушая колец - такое условие! - И, опустив свою соломинку в рюмку, она показала "как".
- А с последнего кольца нельзя начать? - улыбнулся я.
- Нет. Тогда не получится,-серьезно ответила Лика.- Вам непременно надо не так, как все...- улыбнулась она примиряюще.- Я дома редкий гость. Все на колесах. Театр ведь наш-областной. И когда возвращаешься, хочется чем-то скрасить свою жизнь. Приходят друзья -все из театра, и всегда за полночь. А вообще, вся жизнь так. В чужих страстях, желаниях, надеждах. Они становятся своими... а свои?.. Вот уже пять лет... почти пять.
- Пять?
- Да... почти. Я ведь не кончала института. Меня в театр тетка устроила... Кончила я потом уже студию при театре... Но все же, видимо, когда нет своей личной жизни... Вот я не могу, например, играть взрослых ролей мать... Я не пережила материнство... Да и вообще ничего путного не было в моей жизни.
- Ну что вы - у вас... все еще впереди.
- Конечно, это милое утешение, но важно, чтобы и позади было... Мать была певицей. Она умерла во время войны. Я осталась на руках у тетки. Тетка сдала меня в интернат, да - как сдают багаж. Привозила мне подарки. Я не сужу ее, но лучше бы уж ничего не возила. Мне завидовали все девчонки.
Лика скинула туфли и сидела, подобрав под себя ноги.
В такт своей речи она чуть-чуть покачивалась. Умолкла, с недовольной миной посмотрела на верхний свет:
- У меня есть прекрасные свечи, я привезла. Давайте зажжем? - Она пошла и достала из чемодана разноцветные толстые витые свечи. Многоколенный подсвечник стоял на треноге возле дивана. Лика вставила свечи и зажгла их от зажигалки, погасила свет. В комнате сразу стало сумеречно. Вместе с восковым дымком поплыл сладковато-смолистый дух - такой бывает на вечерней заре, когда молодые сосенки стоят чинно и держат на своих ветвях нежно-зеленые побеги - маленькие свечи на вечерней заре...
- Я закурю, ничего? - спросила она. И, выпустив дым и отведя его от меня рукой каким-то совсем моим жестом, спросила: - Да... о чем я?..
Я понял-она не рисуется. И вспомнил, что на протяжении нашего знакомства я не раз подсознательно ощущал, как вдруг ее голос делался похож на мой, и в прищуре глаз, и в походке являлось что-то вдруг неуловимо мое... Тут как-то случайно в ящике стола наткнулся на не отправленные ко мне письма - одно из них было запечатано в конверт, другое лишь начато: почерк был удивительно моим. Здесь же лежали другие неотправленные письма-тоже странность!-записки, заметки, конспекты,-и везде почерк был уже не похож на мой, нои везде разный: ее и чуть-чуть как будто не ее.
В рюмке оставалось три колечка, и я, до того терпеливо игравший в игру, смешал их, позванивая соломинкой. То же почти одновременно сделала она, и озорные, немножко какие-то плотоядные скобочки обозначились по бокам- ее губ. Она улыбнулась, как говорят, зовуще. И меня обдало жаром. Она так и смотрела на меня-игриво и маняще, а в зрачках где-то глубоко таился испуг ожидания.
Я сидел полный покоя и какой-то даже благости-от вина, от приятного духа ярко пылающих свеч, от ее улыбки, которая кидала куда-то в пропасть и кружила голову.